Украинский вопрос и политика идентичности - Алексей Ильич Миллер

class="p1">Будем, однако, помнить, что вплоть до Первой мировой войны разговор о национальной идентичности имел смысл лишь применительно к элитным группам и части городского населения. Основную же массу составляют крестьяне, в чью среду грамотность и национальные идеи начинают проникать в заметных масштабах лишь в начале XX в. Поэтому конфликты между галичанами и «левобережными», помимо вопроса о том, какой диалект должен быть принят за основу для выработки украинской литературной нормы и об источниках заимствований (из русского или польского), нередко касались обычных в такой среде вопросов о лидерстве в движении, распределении средств и других частных вещей. Не дуализм западноукраинской и восточноукраинской идентичности являлся на тот момент главным, хотя различий было много и они потенциально были чреваты расколом. Главная линия раздела и в Галиции, и в российской Украине в начале XX в. по-прежнему проходит между общерусской и украинской стратегиями идентификации. После революции 1905 г., которая принесла заметное расширение политических возможностей, противостояние этих лагерей в Российской империи обостряется и приобретает новые, более явные организационные формы. Теперь существует, пусть и довольно чахлая, украинская пресса, включая ежедневную газету «Рада». Наряду со старыми подпольными громадами украинцы создают, тоже подпольное, «Товарищество украинских прогрессистов». Противники украинства также имели свои газеты («Киев», «Киевлянин») и организацию – киевский «Клуб русских националистов» во главе с местными уроженцами Д. Пихно и А. Савенко. Если Кулиш в свое время жаловался на «земляков-недоумков», то Чикаленко в своем «Дневнике», который является великолепным источником для понимания атмосферы и обстоятельств украинского движения того времени, пишет уже о своих оппонентах: «вражьи землячки», «наши перевертни, которые зовут себя русскими националистами», «черносотенные малороссы»[1090]. Иллюзий по поводу просвещения «недоумков» он уже не питает.

Разумеется, основная масса образованной публики не принадлежит ни к одному из этих полюсов. Чикаленко в своих дневниках дает описания таких людей, которых он старался обратить в правильную веру и привлечь к движению. «Родом он черниговец, но из-за того, что всю жизнь прожил за пределами Украины, он воспитался, как и большинство украинских интеллигентов, на об-щеросса»[1091]. «Он, без сомнения, испытывает стихийную любовь к украинству, но в возрождение нашей нации, очевидно, не верит, да и не думал никогда об этом. Он с отвращением относится к украинскому литературному языку, считает его калеченьем милой его сердцу народной мовы, хотел бы, чтобы газета писалась мовой Шевченко, Котляревского, а в тех случаях, когда слов не хватает, следует брать, по его мнению, всем уже известные русские слова»[1092]. А вот как Чикаленко в целом оценивал ситуацию в 1909 г.: «Города наши так омосковлены, что очень, очень малый процент населения вообще проявляет какой-либо интерес к украинству… Обычный городской обыватель, который кое-как умеет говорить крестьянской украинской мовой, не выпишет нашей газеты, потому что он лучше понимает газету российскую, да она и даст ему больше новостей, и эти новости будут свежее»[1093].

Войны и революции 1914–1921 гг. – идентичность в эпоху слома

Неверно понимать развитие национальной идентичности по аналогии с постепенным и неуклонным созреванием плода, и не только потому, что плод может и не созреть. В определенных обстоятельствах процессы формирования национальной идентичности развиваются взрывообразно, охватывая заметно более широкие, чем вчера, слои населения, превращая национальную идентичность из проблемы, достаточно периферийной в условиях спокойной жизни, в ключевой элемент стратегии выживания не только социальных групп, но и индивидов. Именно так развивались события после начала Первой мировой войны.

С началом войны природа всех этнических проблем радикально изменилась. В ходе мировой войны великие державы стали жестко подавлять потенциальных союзников врага у себя в тылу и использовать поддержку национального сепаратизма в лагере соперника без ограничений, характерных для предшествующего периода, когда они больше были озабочены сохранением определенной солидарности между империями в борьбе с национальными движениями. Если российская оккупация Галиции в 1914–1915 гг. сопровождалась гонениями на украинских активистов, то австрийские власти создали даже специальные концентрационные лагеря для русофильски настроенных русинов. «Неправильная» этничность или идентичность сама по себе могла теперь стать достаточным основанием для ареста, депортации, экспроприации имущества, «правильная» – источником неожиданных преимуществ. Немецкие власти, а за ними и австрийцы создавали особые привилегированные лагеря для военнопленных-украинцев, которых часто приходилось убеждать в том, что они именно украинцы. Там с ними сначала работали пропагандисты из Галиции. Вскоре, когда обнаружилось отчуждение выходцев с «русской» Украины от галичан, пропагандистов рекрутировали уже среди выходцев из надднепрянских областей.

На оккупированных в 1915 г. территориях немецкие власти разрешили местные языки и запретили использование русского в образовании, печати и администрации. «Иерархия» языков, установленная в Российской империи, была перевернута. Это, разумеется, не меняло тотчас языковую ситуацию с точки зрения распространения языков, но имело далеко идущие символические последствия – впервые возникла ситуация, в которой владение местными языками окраин давало индивидам существенные преимущества[1094]. Успехи немцев и поражения русской армии привели к тому, что идея отдельного от России существования Украины под покровительством Германии с 1916 г. уже перестала казаться фантастической.

Как следствие, уже в 1915 г. Николай II впервые употребляет в публичном высказывании понятие «украинцы» в положительном контексте и благодарит их за лояльность[1095]. В Петербурге к тому времени поняли, что теперь России следует бороться за симпатии украинцев в новых условиях, когда армия терпит поражения, а к прежним участникам игры – полякам, Вене, Ватикану – присоединялась Германия. Власти воюющих империй теперь направляли на поддержку национальных движений невиданные прежде ресурсы.

После Февральской революции 1917 г. по приказу Верховного главнокомандующего генерала Л. Г. Корнилова начинается украинизация и белорусизация армейских частей. Корнилов надеялся таким образом предохранить эти части от большевистского влияния и в то же время мог рассматривать эту меру как ответ на активность Германии в украинском и белорусском вопросе. Вот как вспоминал в 1919 г. об этих событиях бывший гетман Украины, а в 1917 г. лояльный генерал империи П. Скоропадский, которому Корнилов поручил украинизацию вверенного ему корпуса: «Корнилову я ответил, что только что был в Киеве, где наблюдал украинских деятелей, и на меня они произвели впечатление скорее неблагоприятное, что корпус впоследствии может стать серьезной данной для развития украинства в нежелательном для России смысле и т. д… Легкомысленное отношение Корнилова к этому вопросу показало мне его неосведомленность и непонимание»[1096].

Большевистский переворот фактически уничтожил тот легитимный центр в Петербурге, с которым окраинные движения собирались торговаться по поводу широты их федеративных или автономных прав, и заставил задуматься о независимости многих из тех, кто прежде не рассматривал ее как серьезную перспективу. В украинском национализме многие, в