Оружие слабых. Повседневные формы крестьянского сопротивления - Джеймс С. Скотт

символических интересов бедные крестьяне, скорее всего, станут скептически относиться к доминирующей идеологии, которая подводит рациональные основания под их материальные лишения и низкий статус. Учитывая это обстоятельство, можно понять, почему бедные крестьяне, вероятно, будут сопротивляться «символическому включению».

Тот факт, что в случае Седаки проникновение бедняков в суть официальной реальности слишком уж очевидно, является основанием для следующего вопроса: как этот момент может оставаться незамеченным в любой другой сопоставимой ситуации? Правда, его действительно можно упустить из виду, если наблюдать лишь за публичными контактами между богатыми и бедными (с «ограниченным репертуаром высказываний») и полностью игнорировать скрытые под поверхностью инсинуации, разговоры вне контекста властных отношений и анонимные, неафишируемые акты практического рутинного сопротивления, которые случаются ежедневно[568]. Понятно, что оказание поддержки официальным реалиям почти во всех контекстах, направляемых властью, соответствует непосредственным интересам большинства сельских бедняков. Поэтому частичный репертуар, взятый сам по себе, создал бы впечатление мистификации. Однако было бы ошибкой не осознавать, что мистификация и управление производимым впечатлением являются такой же наигранной позой тех, кто лишён власти, как и идеологическое господство богатых. Полагаю, что Грамши делает неверное умозаключение, утверждая, что радикализм подчиненных классов следует в большей степени искать в их действиях, нежели в их убеждениях. Скорее, дело обстоит наоборот: поведение – в особенности в ситуациях, направляемых властью, – как раз и является той сферой, где для подчиненных классов присутствует больше всего ограничений. Зато именно на уровне убеждений и интерпретаций, где они могут проявлять дерзость без каких-либо рисков, подчиненные классы наименее стеснены. Богатые в Седаке, как правило, могут настаивать на конформном публичном поведении и добиваться его, однако неспособны настаивать на идеологической конформности в приватной обстановке, да им это и не требуется[569].

Неизбежность, натурализация и справедливость

Имеется и другая, более утончённая и влиятельная аргументация в пользу теорий мистификации и ложного сознания, которая не зависит от предполагаемой за господствующими классами способности навязывать собственные убеждения классам подчинённым. Если идея гегемонии предполагает, что вышестоящие классы оказывают некое воздействие на нижестоящие, то эта вторая позиция подразумевает, что мистификация представляет собой (по меньшей мере отчасти) нечто причиняемое подчинёнными классами самим себе, учитывая силу обстоятельств. Одним словом, данная аргументация заключается в том, что система социального господства зачастую представляется неизбежной. А как только она рассматривается в таковом качестве, гласит следующий шаг рассуждения, эту систему склоняются считать чем-то естественным даже те, кого она поставила в невыгодное положение, при наличии тенденции видеть во всём естественном заодно и справедливое или легитимное. Наиболее умеренное изложение этой позиции, в котором опущен последний шаг аргументации и тщательно избегается постановка знака равенства между естественным и легитимным, обнаруживается в прекрасном исследовании культуры английского рабочего класса, которое выполнил Ричард Хоггарт:

«Когда люди понимают, что не могут особо ничего поделать с основными составляющими той ситуации, в которой они оказались, это понимание не обязательно сопровождается отчаянием, разочарованием или негодованием, а воспринимается просто как жизненный факт. Тогда люди занимают по отношению к этой ситуации такие установки, которые позволяют им вести сносную жизнь в её тени – жизнь без постоянного и гнетущего ощущения этой более масштабной ситуации. Данные установки перемещают основные составляющие ситуации в область естественных законов, данности здесь и сейчас, той почти неумолимой материи, из которой придётся выкраивать какую-никакую жизнь. Подобные установки предстают в виде фатализма или прямого принятия, вызывающих у людей минимум восторга, но, как правило, не дотягивают до трагизма – всё это слишком напоминает отсутствие выбора у человека, призванного на военную службу»[570].

Последний шаг, который связывает неизбежность со справедливостью и законностью, без колебаний делает Баррингтон Мур, в целом уделяющий больше внимания историческим моделям систематического подчинения:

«Все эти люди ощущали, что их страдания неизбежны, в разных масштабах и разными способами. Некоторым жертвам такие страдания представлялись в той или иной степени неизбежными и легитимными. Люди определённо склонны наделять легитимностью всё, что является или кажется неизбежным, сколь бы болезненным оно ни было, – в противном случае боль может оказаться невыносимой»[571].

Это суждение Мура воспроизводят Фрэнсис Фокс Пайвен и Ричард Клоуард в своём исследовании социальных движений бедняков в Соединённых Штатах:

«Сколь бы тяжёлой ни была их доля, люди обычно сохраняют пассивность, подчиняясь привычным моделям повседневной жизни в своём сообществе и веря, что эти модели неизбежны и справедливы»[572].

Описанное напоминает нечто вроде «натурализации» неизбежного – овеществления «тупого принуждения экономических отношений», которое никуда не исчезнет[573]. Именно в этом духе Бурдьё называет определенные верования «немыслимыми» и говорит о склонности социальных «агентов» «превращать необходимость в добродетель», то есть «отвергать то, что в любом случае отвергается, и любить неизбежное»[574].

Полагаю, что, за исключением очень редких и особых обстоятельств, к которым мы вернемся ниже, все эти тесно связанные аргументы в пользу мистификации либо вводят в заблуждение, либо неверны – или и то и другое одновременно. Во-первых, они не предоставляют убедительной логики объяснения процесса, при помощи которого неизбежное становится справедливым. Во-вторых, они игнорируют огромное разнообразие способов потенциального и актуального отрицания самой идеи неизбежности в исторической практике подчинённых классов. Обратимся к каждому из этих вопросов поочерёдно.

Неотъемлемое правдоподобие аргументации в пользу этой особой разновидности ложного сознания основывается на простом факте: более масштабные контуры той системы стратификации, в рамках которой проходила жизнь большинства подчинённых классов, несомненно, должны были казаться неизбежными, а следовательно, и естественными. Маловероятно, утверждается далее, что неприкасаемые в Индии XIX века, крепостные крестьяне во Франции XIII века, а быть может, даже и нынешние арендаторы в Седаке могли бы всерьез рассматривать возможность повышения своего базового статуса, не говоря уже о том, чтобы жить в мире, где нет каст, сеньоров или землевладельцев. И даже если бы они были способны представить себе нечто подобное, то вряд ли посвятили бы много времени или мыслей возможностям, которые представляются совершенно нереалистичными в качестве практических целей. Насколько я понимаю данную аргументацию, она призывает поверить в то, что для подчиненных классов опыт встречи с более масштабной структурой господства обычно сопоставим с тем, как крестьянин может воспринимать погоду. Если принять эту аналогию ради поддержания дальнейшего хода рассуждения, то совершенно непонятно, почему погода – явление, безусловно, неизбежное, неотвратимое и даже предопределенное, – должна, исходя из этого единственного основания, считаться чем-то справедливым или законосообразным. Гораздо более правдоподобным было бы предположение, что понятия справедливости или легитимности попросту не имеют отношения к некоему феномену, неизбежно присутствующему здесь, подобно погоде. Для