Оружие слабых. Повседневные формы крестьянского сопротивления - Джеймс С. Скотт

До сих пор наши рассуждения были сосредоточены на опасности, которую несёт постановка знака равенства между возможным фактом неизбежности и нормами справедливости и легитимности, – даже если этому могут способствовать этнографические данные. Кроме того, мы подчёркивали важность – в любом контексте, за исключением тотальных институтов – некой автономной сферы, где ценности элит могут оспариваться, несмотря на их практическую неизбежность.

Чтобы довести эту критику до конца, требуется также подвергнуть ревизии само понятие неизбежности – термина, который выше принимался как нечто само собой разумеющееся. Вопрос не в том, неизбежна ли какая-либо данная структура господства на фактическом уровне, поскольку никакое положение дел, возможное при определённых исторических обстоятельствах, в некотором смысле не является неизбежным. Проблема заключается в другом: в какой степени система господства может выглядеть неизбежной для тех, кто живёт внутри неё и под её воздействием?

Первая проблема заключается в том, чтобы в точности определить, что именно является «неизбежным». Если понимать неизбежное как некую модель господства во всех его исторических подробностях, то понятно, что в этом смысле никакая система не является неизбежной для тех, кто ей подчинён. Вообразить, что такие освящённые временем системы, как феодализм или рабство, даже во времена своего расцвета, были настолько неизбежны, что люди, жившие в их условиях, не пытались постоянно – и с успехом! – трансформировать их очертания, означало бы необоснованное «овеществление» любого социального порядка[592].

Если же под «неизбежным» понимаются главные характеристики режима господства, а не только его детали, то аргументация в пользу ощущаемой неизбежности становится куда более правдоподобной. С одной стороны, эта аргументация в самом деле и самоочевидна, и принудительна. Как могли те же французский крепостной крестьянин XIII века или индийский неприкасаемый XVIII столетия – в условиях, когда ни тот, ни другой, насколько мы можем судить, не имели никакого опыта иного социального порядка, кроме того, в котором они родились, – как они могли представить себе нечто иное, помимо уже известного им, а именно феодализма или кастовой системы? Один лишь этот небольшой шаг в рассуждении позволяет утверждать, что данные когнитивные ограничения в принципе исключают любое потенциально революционное сознание. Если рыбы не говорят даже о воде, в которой они живут, то можно ли рассчитывать на то, что они будут говорить о воздухе? Именно такой ход мысли, похоже, лежит в основе следующей позиции Жана-Поля Сартра:

«Ибо требуется развернуть вспять общепринятое мнение и признать, что не суровость ситуации или те страдания, которые она навязывает, заставляют людей представлять себе иное положение дел, где всё обстояло бы лучше для всех. Именно в тот день, когда мы оказываемся в состоянии представить себе иное положение дел, наши беды и страдания предстают в новом свете, и мы решаем, что они невыносимы»[593].

Полагаю, что это совершенно неверная позиция. При той интерпретации свидетельств, которая предлагается в настоящей работе, на самом деле более правдоподобным будет утверждение, что всякий раз, когда мы обращаемся к сфере идеологии, ни один социальный порядок не выглядит неизбежным, – даже в этом более масштабном смысле, для всех тех, кто ему подчинен. Уверен: тот факт, что крепостные, рабы или неприкасаемые не обладают непосредственным знанием или опытом иных социальных порядков, не является препятствием для появления у них мышления, обладающее «революционным» качеством. Рассуждение в этом направлении призвано не столько опровергнуть Сартра, сколько продемонстрировать, что способность подчиненных групп воображать ситуацию, когда господствующие идеологии будут обращены вспять и/или подвергнуты отрицанию, настолько распространена – а то и обладает универсальным характером, – что её можно считать неотъемлемой частью их стандартного культурного и религиозного инструментария. Здесь вновь можно поставить с ног на голову то, о чем говорил Грамши: подчиненные классы – в особенности крестьянство – скорее всего, будут более радикальны на уровне идеологии, нежели на уровне поведения, где их более эффективно ограничивает повседневное отправление власти.

Аргументы против неизбежности можно выдвинуть на двух уровнях. Поскольку соответствующее рассуждение уже было гораздо более подробно представлено в другой моей работе[594], ограничусь его кратким изложением. Во-первых, следует отметить, что даже если согласиться с тем, что крепостной, раб и неприкасаемый будут с трудом воображать социальные механизмы, отличающиеся от феодализма, рабства или кастовой системы, им, безусловно, не составит труда представить себе диаметрально противоположное распределение статусов и вознаграждений в рамках такого социального порядка. В очень многих обществах это простое воображаемое действие не является всего лишь абстрактным упражнением – оно исторически укоренено в существующей ритуальной практике. Можно упомянуть лишь несколько подобных примеров: праздник в честь Кришны (Холи) во многих частях Индии, карнавалы в западных и латиноамериканских римско-католических странах, сатурналии в древнеримском обществе, специфические торжества воды в буддийских регионах Юго-Восточной Азии, дионисийские культы в античности – все эти ритуалы в значительной степени подразумевают диаметрально противоположное изменение статусов, нарушение повседневных кодексов почтительности и профанацию существующего социального порядка. В отдельных их формах данные ритуалы переворачивания социального порядка с ног на голову можно рассматривать как санкционированную и удерживаемую в определенных рамках ритуальную попытку временно снять напряжение, неизбежно порождаемое жесткой иерархией. Однако поставить на этом точку означало бы не принимать во внимание как то, в какой мере подобные ритуалы нередко выходят из-под контроля, так и энергичные усилия господствующих элит их ликвидировать или ограничить. Ярким примером этого выступает разворачивавшаяся на протяжении многих столетий кампания руководства Римско-католической церкви по устранению языческих аспектов массовых карнавальных бурлесков и гедонизма с заменой их мистериями и более ортодоксальными ритуалами.

Если для того, чтобы обратить вспять существующий социальный порядок, не требуется огромного скачка воображения, то едва ли стоит удивляться, что этот порядок можно с той же легкостью отрицать. Именно этот момент подразумевают почти все идеологии религиозного милленаризма, которые формировали нормативные основания для многих крупномасштабных крестьянских восстаний на протяжении всей человеческой истории. Зачастую такие движения тесно связаны с рассмотренными выше диаметральными трансформациями социума, однако их не так-то просто отвергнуть, видя в них лишенные содержания ритуалы, если учесть их прикладные последствия для политического контроля. Радикальное ведение будущего, присутствующее в милленаристских и утопических идеологиях, лучше всего понимать как отрицание существующей модели эксплуатации и понижения социального статуса в том виде, как она дана людям в их опыте. В следующем тезисе присутствует риск чрезмерного обобщения, но всё же можно утверждать, что этот рефлексивный символизм нередко подразумевает общество, основанное на принципах братства, в котором не будет богатых или бедных и никаких ранговых различий –