Оружие слабых. Повседневные формы крестьянского сопротивления - Джеймс С. Скотт

утверждению Мура, существуют ситуации, в которых угнетение реализуется настолько тотальным и всепроникающим образом, что позы, столь часто необходимые для бессильной угодливости, почтительности и т. д., представляют собой всю реальность, весь репертуар высказываний подчинённых групп. Отмечая, что «носить маску или играть роль постоянно, не приобретая тот характер, который прилагается к роли, очень трудно», Мур, по сути дела, задаётся вопросом о том, что происходит, когда маску приходится носить всё время[581]. Вопрос о легитимности и справедливости, даёт понять Мур, здесь едва ли возникает вовсе, поскольку всё человеческое поведение исчерпывается атрибутами царства необходимости. В этом экстремальном случае можно продемонстрировать, что и делает Мур, что некоторые жертвы действительно начинают отождествлять себя с угнетателем и копировать как его поведение, так и его ценности[582]. Но сама крайность мер, требуемых для достижения этой цели, делает её, на мой взгляд, именно исключением, которое подтверждает правило. Нацистский концлагерь, будучи предельным выражением тотальных институтов, систематически брался за уничтожение всех остатков независимой социальной жизни. Прежде чем предать жертв смерти, их лишали всего имущества и семей, заставляли работать до крайнего истощения, держали на голодном пайке, подвергали жестокому обращению как систематически, так и по настроению, тогда как их жизнь за пределами сна скрупулёзно контролировалась охранниками. Для разрушения любых сетей неформальной солидарности и полной атомизации заключённых не жалели усилий, и фактически единственным остававшимся самостоятельным выбором было самоубийство. Примечательный момент здесь заключается не в том, что подобные крайности порождают определённое «отождествление с угнетателем», а то, что лишь «некоторые заключённые концлагерей пришли к признанию морального авторитета своих угнетателей»[583].

В этом контексте можно было бы сравнить различные формы угнетения по тому, в какой степени они допускают некое подобие автономного социального существования для своих жертв. На основании данного критерия на одном из полюсов континуума будет располагаться концлагерь, а за ним, вероятно, последуют психиатрические лечебницы и тюрьмы для гражданских лиц и военнослужащих. В подобных учреждениях можно с основанием ожидать, что атомизация и почти полный контроль над их обитателями способны привести к появлению у угнетателей извращенного морального авторитета[584]. Однако невозможно отменить тот факт, что любые «рутинные» и общераспространённые в прошлом модели социального подчинения и эксплуатации – рабство, крепостное право, издольщина, да даже и наемный труд – отличаются от концлагеря в том, что их «жертвы» сохраняют значительную автономию для построения жизни и культуры, которые не контролируются господствующим классом в полном объёме[585]. Иными словами, для каждой из этих групп присутствуют ситуации, в которых маска подобострастия, почтительности и символического подчинения может быть сброшена. Эта сфера относительно «безопасного» дискурса, сколь бы узкой она ни была, выступает необходимым условием для формирования символического сопротивления – некоего социального пространства, в котором не преобладают дефиниции и способы осуществления действия, навязываемые господством[586]. Кроме того, это социальное пространство определяется не только отсутствием вертикальных властных отношений, но и наличием санкций и влияния, которые реализуются другими людьми, оказавшимися «в той же лодке»[587]. Вспомним, например, как Пак Ях вместе с несколькими другими батраками и мелкими земледельцами, которые поддерживают ПАС, собираются на ступеньках, ведущих в его дом. В этот момент характер их разговоров не только отличается от того, что можно было бы услышать, если бы в этой компании присутствовали Басир или Хаджи Кадир, – на их содержание ещё и воздействует тот социальный факт, что собравшиеся являются деревенскими бедняками, находящимися в оппозиции ОМНО. Данное воздействие лишь усиливается тем обстоятельством, что эти люди к тому же зависят друг от друга в части широкого спектра мелких любезностей и обменов различными услугами; властные отношения присутствуют и здесь, однако носят более взаимный и сбалансированный характер. Тот или иной социальный контекст требуется не только в процессе осуществления господства с целью его, господства, формирования и поддержания – то же самое необходимо и для осуществления сопротивления[588].

Разумеется, присутствует теоретическая возможность, что дискурс, обнаруживаемый даже в ситуациях «без масок», будет в основном или во всех своих подробностях соответствовать господствующей идеологии. Однако это едва ли вероятный сценарий для всякой ситуации, когда перед нами оказывается любая из тех крупномасштабных структур социального подчинения, которые неизменно подразумевают как присвоение продуктов труда, так и наделение трудящихся низшим, а то и унизительным статусом. Например, имеется ряд свидетельств того, что представители каст неприкасаемых в Индии в значительной степени отвергают ту стигматизированную идентичность, которую приписывает им кастовая система, когда такие действия можно предпринять без рисков[589]. А в работе Дженовезе и его соавторов продемонстрировано, что в бараках, где жили рабы на юге США до Гражданской войны, можно было встретиться с набором ценностей, крайне отличавшихся от тех, что доминировали официально[590]. В этих ценностях присутствовали религиозный акцент на освобождении и равенстве, взятый из текстов Ветхого Завета, оскорбительные представления как о хозяевах, так и о рабстве, а также обоснования таких форм сопротивления, как воровство, мелкие хищения, бегство и отлынивание от работы. Не все эти установки, отмечают Дженовезе и его коллеги, были несовместимы с сохранением рабства как системы, однако они решительно отличались от господствующей идеологии. Субкультура, возникшая в рабских бараках, обычно скрывалась от хозяйских глаз, однако время от времени могла вторгаться на публичную сцену, когда крепкие напитки ненадолго оказывались сильнее обычной осторожности рабов. Как отмечает Маллин в своём исследовании рабства в Виргинии XIX века:

«если большинство людей, выпив, как правило, становятся либо тихими и замкнутыми, либо энергичными и громогласными, то находившиеся под воздействием алкоголя рабы, обращаясь к своим хозяевам – без каких-либо исключений, – всегда демонстрировали „смелость“, „упрямство“, „дерзость“, „беззастенчивость“ или „буйство“»[591].

За исключением тех редких случаев, когда занавес на мгновение приоткрывается, относительно неподцензурную субкультуру подчинённых классов нужно искать в тех закулисных локусах, где она создаётся – во всех тех социальных ситуациях, которые находятся вне непосредственного надзора господствующего класса. Учитывая её пусть неотчётливое, но ощутимое существование в неформальном дискурсе, эта субкультура едва ли окажется систематическим опровержением господствующей идеологии. Не стоит ожидать, что из пабов, где собираются рабочие, явится «Капитал», хотя их посетители могут прийти к чему-то довольно близкому к трудовой теории стоимости! Но указанная субкультура останется неуловимой и замаскированной, если только занавес не будет раздвинут в результате открытого восстания, появления политических свобод или наступления революции, которая позволит ей обрести публичную, институционализированную жизнь. Однако несомненно и то, что господство, пусть оно и может быть неизбежным как социальный факт, едва ли будет ещё и выступать в качестве