Украинский вопрос и политика идентичности - Алексей Ильич Миллер

даже и в самых Великороссийских губерниях не везде одинаковы, да и нету того большого народа, коего бы язык не имел различных наречий; 2) вера одна и та же, православная во всех губерниях, как в великороссийских, и хотя в некоторых местах униатство еще исповедуется, но оно ничто иное есть как слабый остаток соблазна, Флорентийским собором предложенный, иноземным насилием в несчастные те времена введенный и ежедневно более и более искореняющийся. […] 3) Гражданское состояние в сих губерниях совершенно одинаково с таковым в Великороссийских губерниях, ибо те же сословия с теми же правами существуют[918].

Из этого Пестель делал вывод, что

…никакаго истиннаго различия не существует между разрядами, Коренной Народ Русский составляющими, и что малыя оттенки замеченныя должны быть слиты в одну общую форму. А по сему постановляется правилом, чтобы всех жителей, населяющих Губернии Витебскую, Могилевскую, Черниговскую, Полтавскую, Курскую, Харьковскую, Киевскую, Подольскую и Волынскую истинными Россиянами почитать и от сих последних никакими особыми Названиями не отделять[919].

Таким образом, полная ассимиляция малорусов и белорусов провозглашалась первоочередной задачей наиболее радикального проекта превращения империи в «единую и неделимую» нацию, разработанного в России в XIX в.

Власти империи, разумеется, были более осторожны в своей политике, но отчасти идеи Пестеля в отношении малорусов и белорусов разделяли. Министр народного просвещения Сергей Семенович Уваров, сделавший народность частью своей знаменитой триады, особо покровительствовал историку Николаю Герасимовичу Устрялову, создавшему в 1830-е годы ту версию русского исторического нарратива, которая в ряде ключевых элементов оставалась незыблемой вплоть до краха империи. История государства у Устрялова оказывалась меньше истории народа, поскольку в течение длительного времени государство не включало Западной Руси, то есть территории Великого княжества Литовского[920]. В свою очередь, этот тезис позволил Устрялову дать новое историческое обоснование претензиям на земли, аннексированные в ходе разделов Речи Посполитой, как на русскую национальную территорию и, соответственно, на малороссов как на «русское население», что точно соответствовало уваровской политике в этом вопросе после восстания 1830–1831 гг. По Устрялову, в искажении представлений о Великом княжестве Литовском, в затушевывании его «русской природы» виновны поляки, «которые, поработив в последствии лучшую часть русской земли, старались изуродовать и историю ее»[921]. Эти идеи постепенно превратились во второй половине XIX в. в догму русского национализма.

После 1830 г., частично под влиянием польского восстания, но главным образом из-за идей народности, которые начинают распространяться в это время, в имперских периодических изданиях появляется большое количество статей о русской истории и этнографии, а особенно (и здесь польский импульс был весьма важен) – об украинцах / малороссах, тексты (о) которых становятся своего рода аргументами против поляков[922]. Именно в это время издается второй сборник украинских (уже не малороссийских, как первый) песен Михаила Максимовича (повлиявший на Пантелеймона Кулиша и Николая Костомарова), второе и третье (1830, 1842) издание «Истории Малой России» Дмитрия Бантыш-Каменского, балансирующие на грани истории и фольклористики фальсификаты Измаила Срезневского «Запорожская старина» (1833–1838), а также сильно повлиявшая на Тараса Шевченко «История Малоросии» Николая Маркевича (1842–1843). Таким образом, в общий контекст эпохи вполне вписывались знаменитые слова Гоголя в письме к Александре Осиповне Смирновой от 24 декабря 1844 г. о его неопределенности насчет того,

… какая у меня душа, хохлацкая или русская. Знаю только то, что никак бы не дал преимущества ни малороссиянину перед русским, ни русскому пред малороссиянином. Обе природы слишком щедро одарены Богом, и как нарочно каждая из них порознь заключает в себе то, чего нет в другой, – явный знак, что они должны пополнить одна другую. Для этого самые истории их прошедшего быта даны им непохожие одна на другую, дабы порознь воспитались различные силы их характера, чтобы потом, слившись воедино, составить собою нечто совершеннейшее в человечестве[923].

Проблематизация малоросса (скрытая стадия)

В 1840-е годы были предприняты первые шаги к переосмыслению понятия малоросс со стороны зарождающегося украинского националистического движения. Провозглашая идею создания независимого украинского государства в составе славянской федерации, члены Кирилло-Мефодиевского общества, раскрытого в Киеве в 1847 г., выдвигали две трактовки понятия украинец. Николай Костомаров в духе элитарного старшинского патриотизма делал акцент на свободу и социальное равенство, которые считал главными ценностями украинца:

Не погибла она (Украина), ибо она не хотела знать ни царя, ни господина; а хотя и был царь над нею, но чуждый, и хотя были дворяне, но чужие; а хотя из украинской крови эти выродки, однако они не сквернят своими подлыми устами украинского языка и сами себя не называют украинцами, а истинный украинец, будет ли он происхождения простого или дворянского, должен не любить ни царя, ни господина, а должен любить и помнить одного бога Иисуса Христа, царя и господина неба и земли. Так было прежде, так и теперь продолжается[924].

Другой участник общества, Пантелеймон Кулиш, больше значения придавал «крови» и в своих письмах Костомарову в мае-июне 1846 г. пытался убедить того в первоочередной украинской составляющей их деятельности: «Зачем вы говорите, что вы не украинец? Что только из гуманистической идеи вертитесь между нами? Мы даем вам право гражданства, притом же маменька ваша – украинка. Я не могу вас так любить, как люблю, когда считаю украинцем. Можно ли так отвергать столько драгоценное для нас имя?»[925]

Реакция в русском обществе на довольно смутные известия о раскрытии Кирилло-Мефодиевского общества была весьма разнородной, но именно с этими событиями связан новый уровень проблематизации понятий малоросс и Малороссия в русской мысли. Виссарион Григорьевич Белинский уже в середине 1840-х годов в своих рецензиях на появлявшиеся тогда украинские сочинения восхищался поэтичностью малороссийской жизни, но в то же время устанавливал определенную культурную иерархию в духе модного тогда в Европе «цивилизаторского» империализма и утверждал, что, «слившись навеки с единокровною ей Россиею, Малороссия отворила к себе дверь цивилизации, просвещению, искусству, науке, от которых дотоле непреодолимою преградою разлучал ее полудикий быт ее»[926]. Отсюда вытекало и отношение к вопросу о языке: «Мы имеем полное право сказать, что теперь уже нет малороссийского языка, а есть областное малороссийское наречие, как есть белорусское, сибирское и другие подобные им областные наречия. […] Литературный язык малороссиян должен быть язык их образованного общества – язык русский»[927]. Это отношение к малороссийству как к интересной, но «уходящей» натуре было свойственно не только Белинскому. Именно как любопытный памятник старины «Чтения в Императорском обществе истории и древностей российских» в продолжение прежней тенденции напечатали в 1846 г., накануне раскрытия киевского общества,