Украинский вопрос и политика идентичности - Алексей Ильич Миллер

больше Погодина, Максимович ссылался на то, что «питая к нему любовь общерусскую, и ближайшую к нему любовь – малороссийскую, – я люблю его еще как родину моего рода», оперируя ценностями потомственного дворянина[940]. Отметим в этих рассуждениях понятие общерусский, которое позже сделает большую карьеру. О языке Максимович говорил уклончиво: «Малороссийское и Великороссийское наречие, или, говоря полнее и точнее, Южнорусский и Северорусский языки – родные братья, сыновья одной русской речи […] должны быть непременно вместе, в одной системе»[941].

В это же время обсуждение отношения к малорусскости шло в недрах имперской бюрократии. Это хорошо видно, например, из дела канцелярии министра народного просвещения по Главному управлению по делам цензуры, начатого в 1853 г. в связи с конфликтом киевского цензора Давида Ивановича Мацкевича с киевской Временной комиссией для разбора древних актов по поводу издания «Летописи гадячского полковника Григория Грабянки»[942]. Цензор полагал, вполне в согласии с изначальными планами учредившего эту комиссию правительства, что «главная цель учреждения ее (комиссии) состоит в обнародовании не актов, доказывающих отдельную историческую самобытность Малороссии, а присутствие русского элемента в возвращенных от Польши губерниях»[943]. Мацкевич напоминал также, что в связи с делом Кирилло-Мефодиевского общества последовало распоряжение не дозволять перепечатывания прежде разрешенных сочинений Шевченко, Кулиша и Костомарова, поскольку «в этих сочинениях авторы стараются выставить прежнее положение Украйны в выгоднейшем свете в сравнении с нынешним и возбудить сожаление об утрате старинной вольницы»[944]. Разбиравший дело чиновник для особых поручений Волков был с цензором солидарен, указывая в докладе Уварову, что «Малороссияне никак не могут забыть ни своей Гетманщины, ни своей казацкой вольности, ни своих прав, ими потерянных»[945]. В свою очередь Уваров в письме министру внутренних дел от 27 апреля 1854 г. напоминал высочайшее повеление от 1847 г., «чтобы писатели рассуждали возможно осторожнее там, где дело идет о народности или языке Малороссии и других подвластных России земель, не давая любви к родине перевеса над любовью к отечеству – империи, изгоняя все, что может вредить последней любви, особенно о прежнем, будто бы необыкновенно счастливом положении подвластных племен»[946]. Таким образом, на всех уровнях имперской власти от министра до рядового цензора «малороссийское особничество» рассматривалось прежде всего как проявление традиционалистского местного регионального патриотизма, как своеобразный пережиток старины. Впрочем, Уваров, знакомый в деталях с Кирилло-Мефодиевским делом, скорее всего, лишь следовал принятой линии на сокрытие истинного его смысла. В любом случае, главный мотив восприятия малороссийства в среде бюрократии того времени – недоверие и осторожность. Дело по перлюстрации письма Кулиша канцелярия шефа жандармов Василия Андреевича Долгорукова озаглавила: «Письмо […] с рассуждениями в националистическом духе: о невозможности сосуществования в будущем России и Малороссии в едином государстве, о вере Малороссии в свое обособленное от России будущее и т. д.»[947]

Национализация малоросса

Кажется, впервые переосмысленное понятие малоросс было представлено в герценовском «Колоколе» в 1859 г. В редакционной статье, посвященной польскому вопросу, говорилось, что в случае, если

…Украйна, помнящая все притеснения москалей и крепостное состояние, и наборы, и бесправие, и грабеж, и кнут, с одной стороны, и не забывая, с другой, каково ей было и за Речью Посполитой с жолнерами, панами и коронными чиновниками, не захочет быть ни польской, ни русской. […] [Ее] следует признать свободной и независимой страной. Развяжемте им руки, развяжемте им язык, пусть речь их будет совершенно свободна и тогда пусть они скажут свое слово, перешагнут через кнут к нам, через папеж к вам, или, если они умны, протянут нам обоим руки на братский союз и на независимость от обоих[948].

Годом позже Герцена за эти слова благодарил Костомаров, указывая на то, что до Герцена «большинство великорусской и польской публики привыкло не считать нас отдельным народом». Тем временем, писал бывший участник Кирило-Мефодиевского общества, «ларчик открывается просто: спорные земли принадлежат ни тем, ни другим – они принадлежат тому народу, который издревле их населяет, населял и обрабатывает». Более того, называя эти земли уже «нашим отечеством», а не локальной «родиной», как раньше, Костомаров закончил свою статью призывом: «Пусть же ни великороссы, ни поляки не называют своими земли, заселенные нашим народом»[949]. Кроме того, кажется, что здесь у Костомарова впервые встречается уничижительная характеристика хохла: «Имя хохол, которое москали давали казакам от их оселедцев, сделалось синонимом дурака»[950].

Эту же тему он продолжил и в своем знаменитом «евангелии украинского национализма» (выражение Грушевского), статье «Две русские народности». Указывая, что «Украина, Малороссия, Гетманщина» – это народные названия, которые возникли для разграничения себя от Восточной Руси и теперь «невольно сделались архаизмами», Костомаров назвал также «выдуманным» и «книжным» название «южноруссов». Он писал:

…из всех названий, какие были выдумываемы для нашего народа, чтоб отличить его от великорусского, более всех как-то приняло полное значение название Хохла, но не по своей этимологии, а по привычке, с какою усвоили его Великоруссы. По крайней мере, сказавши Хохол, Великорусс разумеет под этим словом действительно народный тип. Хохол для Великорусса есть человек говорящий известным наречием, имеющий известные приемы домашней жизни и нравов, своеобразную народную физиономию. Странно было бы думать о возможности принятия этого насмешливого прозвища за серьезное название народа, – все равно, как если бы Англичанин прозвище Джона-Буля сделал серьезным именем своего племени. Но из всех существовавших прозвищ и названий это едва ли не более других усвоенное в смысле народной особенности. Не только Великоруссы называют Южноруссов Хохлами, но и сами последние нередко употребляют это название, не подозревая уже в нем ничего насмешливого; впрочем это только в восточном крае пространства, заселенного Южноруссами. Неусвоиваемость его всем южнорусским народом, не менее его насмешливого происхождения, не дозволяет искать в нем приличного названия для народа[951].

В это же время Николай Васильевич Закревский впервые указывает, что «неправильно русские, в том числе Карамзин и издатели Ипатиевской летописи в слове Украина над буквою и ставят краткий знак; вследствие чего буква а, стоящая перед и, получает ударение. Напротив, все коренные жители Малороссии и западные славяне произносят в этом слове букву и с ударением. И так не Укрáйна, но Украи́на. Кому же в этом случае должно следовать?». Ответ на этот вопрос он дает в статье своего словаря, «правильно» расставляя ударения: «Украи́нец, Украи́нка – жители Украины»[952]. Наиболее же яркий пример нового употребления лексики можно увидеть в ничем не примечательной статье П. Кулиша «Климентий. Украинский стихотворец времен гетмана Мазепы», которая