Рычаг богатства. Технологическая креативность и экономический прогресс - Джоэль Мокир

до сих пор находится под вопросом. Гулд (Gould, 1982a, p. 384) указывает на то, что подобные эффекты будут носить неадаптивный (или преадаптивный) характер, и подчеркивает их ключевую роль в эволюционном процессе. Например, увеличение человеческого мозга было вызвано рядом сложных факторов, связанных с отбором. Но после того как мозг достиг определенных размеров, он оказался в состоянии выполнять задачи, не имеющие никакого отношения к причинам, обусловившим его рост. Подобные ситуации часто встречаются в истории техники; многие крупные изобретения были преадаптивными в том смысле, что предназначались для решения мелких местных проблем, но постепенно переросли в нечто совершенно иное.

Как биологические виды, так и применяемые производственные технологии существуют в течение ограниченного времени. Многие биологи-эволюционисты считают, что виды рождаются и умирают подобно индивидам. Точно так же родились и умерли нижнебойные водяные колеса, водяные часы и паровые машины Ньюкомена[181]. Аналогичным образом, одни виды возникают из других видов. В технике это происходит в ходе изобретательского процесса; в эволюции – главным образом посредством процесса, известного как аллопатрическое, или географическое видообразование, под которым имеется в виду возникновение новых видов в результате географической изоляции, препятствующей внутривидовому скрещиванию (Mayr, 1970). Виды прекращают существование либо в результате вымирания, нередко вызванного каким-либо внешним экологическим потрясением, либо в результате псевдовымирания, когда они трансформируются в нечто иное. Оба явления имеют свои аналоги в истории техники. Прежде всего, и техническое развитие, и эволюция содержат элементы, фактически исключающие возможность прогнозов. Историки могут объяснить прежние технические тенденции, но они так же не в силах предсказать, к чему они приведут, как биологи-эволюционисты неспособны предсказать, какие виды появятся в будущем. Базалла (Basalla, 1988, p. 210), в некоторых отношениях идущий в своем анализе теми же путями, что и я, сетует на то, что «у нас, выдвигающих теории технической эволюции, есть свои Дарвины, но нет своих Менделей». Но при этом упускается принципиальный момент нашей аналогии. Изучение генетики – это изучение причин генетических вариаций в популяции. Тем не менее генетика мало что привнесла в наши представления о видообразовании и ничего не дала нам для понимания процессов вымирания (Lewontin, 1974, p. 12). Экономический анализ, постулирующий, что технологии выбираются фирмами, стремящимися к максимизации прибыли и нанимающими инженеров, в сознании которых содержатся генотипы различных технологий, играет роль, аналогичную роли генетики. Он объясняет, каким образом спрос и предложение порождают разнообразие технологий, и указывает на сдерживающее влияние окружающей среды и конкуренции, ограничивающее степень разнообразия. Так же, как генетика сама по себе не объясняет видообразования, экономическому анализу проблематично объяснить макроизобретения. Подобно эволюции, технический прогресс не судьба и не случайность. Однако сила дарвиновской логики – естественного отбора, накладывающегося на случайные вариации – состоит в том, что нам не приходится выбирать между тем и другим.

Свойственны ли эволюционному процессу тенденции либо направление – вопрос чрезвычайно противоречивый (Hull, 1988c). Ласло (Laszlo, 1987, p. 83) утверждает, что биологическая эволюция ведет ко всё более и более высоким уровням организации, создавая всё более и более сложные, но при этом всё более специализированные и потому более уязвимые виды. В своих взглядах он следует за некоторыми из самых выдающихся ученых, создавших современную эволюционную биологию – от самого Чарльза Дарвина до Рональда Фишера. Однако большинство современных биологов-эволюционистов с этим не согласны. По сути, ведутся даже споры о том, можно ли назвать эволюцию прогрессом. Похоже, что биологическая наука в ее нынешнем состоянии склоняется к позиции, согласно которой факты в лучшем случае подтверждают местную и обратимую направленность эволюции, но этот вопрос остается предметом дискуссий. Биологическая эволюция не телеологична: она не ведет ни к какой конкретной цели, если только не считать этой целью человечество. Симпсон (Simpson, 1967, p. 239–262), разбирая этот вопрос, приходит к выводу о том, что ответ на вопрос, прогрессивна ли эволюция, зависит от выбора соответствующих критериев[182]. Эту тему подробно освещает Айала (Ayala, 1988), отвергающий в качестве общих критериев прогресса такие факторы, как вероятность выживания или количество генетической информации. В зависимости от выбора критерия мы можем считать homo sapiens как самым прогрессивным видом (например, если исходить из такого критерия, как умение собирать и обрабатывать информацию о своей окружающей среде), так и самым примитивным (если избрать такой критерий, как способность синтезировать биологический материал из неорганического вещества). Разумеется, нет никаких причин для того, чтобы предпочесть один критерий другому.

Аналогичным образом, нет смысла дискутировать о том, был ли человечеством за сотни лет достигнут какой-либо прогресс, если мы не договорились о том, что считать его критериями. Экономисты склонны исходить из такого критерия, как способность производственного сектора к удовлетворению людских потребностей по отношению к имеющимся ресурсам. В этом смысле технический прогресс достоин своего имени. Он привел к такому несомненному «достижению», как освобождение значительной части человечества от существования на грани прожиточного минимума. Но выбирая этот критерий, мы сталкиваемся с дилеммой: повышение уровня жизни наблюдается в лучшем случае в течение последних полутора веков. Означает ли это, что происходившее до 1850 г. не заслуживает названия «прогресс»? В 1930-х гг. выдающийся археолог В. Гордон Чайлд (Childe, [1936], 1965, p. 7) писал, что «прогресс в понимании историка может быть эквивалентом эволюции, о которой говорит зоолог». Под этим он имел в виду, что экономический прогресс может быть назван успешным в том ограниченном смысле, что он позволяет тем или иным видам плодиться и размножаться. Использование этого критерия позволит устранить данное затруднение при оценке исторических последствий технического прогресса. Технические изменения могут приводить либо к росту численности населения, либо к повышению экономического благосостояния. В течение большей части истории технический прогресс сопровождался в основном ростом населения, как отмечали экономисты-классики во главе с Мальтусом. По чисто биологическому критерию, предложенному Чайлдом, – численности вида – технический прогресс, несомненно, привел к успеху. С этой точки зрения история техники как возможностей, созданных людьми и отобранных неумолимыми экономическими механизмами, которые вынуждают общество отдавать предпочтение тому, чего больше и что дешевле, может быть избавлена от обвинений в «прогрессизме». Даже если тот показатель, который мы сегодня определяем как уровень жизни, до середины XIX в. сколько-нибудь сильно не увеличивался, рост размеров семьи и сокращение младенческой смертности, достигнутые благодаря совершенствованию производственных технологий, сами по себе достойны называться прогрессом. Очевидно, что историки сегодня отвергают грубые представления о прогрессе, согласно которым история – это поэтапное движение к некоему утопическому изобилию. Однако есть опасность зайти слишком далеко и отрицать какое-либо влияние механизмов естественного отбора на направление экономической истории техники. Направление не равнозначно цели, а выявление тенденции