Вооружение Одиссея. Философское путешествие в мир эволюционной антропологии - Юрий Павлович Вяземский

§ 125

Но тут море-река вновь сотворила гностический поворот и…

Как это лучше описать?.. Может быть, так:

Мы проплыли под мостом-радугой, и три феака вернулись на свои прежние места: Академик воспарил и возвысился, Профессор возвратился на нос корабля, а Доцент утвердился на скамье напротив меня. При этом их лики оказались как бы на одной оси, но не перекрывая друг друга, а образуя перспективу, точнее, трансфокационную ступенчатую последовательность.

Наведя фокус на Профессора и то «наезжая» с него на Академика, то «отъезжая» на Доцента, я понял вдруг, что оправдывает и объединяет эту трансфокацию. Представьте себе – диалектика!

Строго говоря, диалектичен только Абсолютный Профессор. Но некую протодиалектику можно обнаружить у Трансцендентного Академика: критика как провозвестник и даже симптом тезисно-антитезисного мышления; трехчастное деление каждой группы категорий; противоречие как неизбежный момент мышления; трансцендентальная логика, пришедшая на смену мертвящей логике формальной и т. д.69. Я, помнится, говорил уже об антиномичной аксиоматичности Академика. Сейчас я увидел, что она вдвойне антиномична вследствие своей зеркальности: (1) мы видим свое собственное отражение, сознавая, что это отражение – лишь некая теоретическая часть нас самих; (2) а другая наша часть, практическая, проистекает из Зазеркалья, и это сознание влечет нас туда, где мы себя нравственно основополагаем и пытаемся реализовать.

Академик антиномичен не только в хрестоматийных своих четырех антиномиях – он диалектически антиномичен во всем, о чем он говорит, и особенно в том, о чем он не договаривает. Еще Гете обратил внимание, что «этот замечательный муж действовал с плутовской иронией, когда он то как будто старался самым тесным образом ограничить нашу познавательную способность, то как бы намекал на выход за пределы тех границ, которые он сам провел»70. Анри Бергсон вопрошал: «Если непознаваемая реальность проецирует в нашу воспринимающую способность чувственное многообразие, которое в точности вписывается в эту способность, то не является ли эта реальность тем самым отчасти познаваемой?»71 (курсив мой. – Ю. В.).

Давайте задумаемся: зачем было создавать грандиозную трансцендентную философию, если трансценденция ведет к тупику и «иллюзии»? Зачем было этому честнейшему и хитрейшему из феаков оговариваться в «Критике чистого разума»: «Наблюдение и анализ явлений проникают внутрь природы, и неизвестно, как далеко мы со временем продвинемся в этом»72 (курсив опять мой. – Ю. В.). Не кажется ли вам, что самую любопытную для нас антиномию Академик таинственно поместил в проблему трансценденции?

В каком-то отношении его антиномическая протодиалектика чувствительнее к жизни, чем феноменологическая диалектика Абсолютного Профессора. Последняя, во-первых, финалистична. Во-вторых, объявленно-логична; – против логического тезиса в философской симфонии закономерно и диалектично должен был восстать нелогический, иррациональный антитезис.

Он и восстал в философии Страдающего Доцента. Тот решил вернуться назад к Академику, но, как вы понимаете, вошел уже совсем в другую реку. Академические рационалистические антиномии преобразовались у него в иррациональные парадоксы. Он называл себя антидиалектиком, но его философствующий парадокс эманирует в окружающее философское пространство и катализирует диалектические превращения. Академик и Профессор создали в общем-то законченные философские системы. Доцент же сочинил – я настаиваю на этом слове – провокационно-неоконченную симфонию, которая продолжается в нашем сознании и более широко – в нашей совокупной психике, задействуя все ее слои: сознательный, предсознательный и даже бессознательный. Его философия в известном смысле мистична и парагональна. Он сам это чувствовал и, объясняя этический парадокс как стержень своей философии, называл его «таинственным поступком, практической мистикой», «так как поступок этот в конце концов составляет сущность всякой подлинной мистики, и ему нельзя дать никакого другого, истинного объяснения»73. Охваченные «практической мистикой» его парадоксальной метадиалектики, Эдуард Гартман вскоре попытался философски онтологизировать бессознательное, Анри Бергсон приступил к созданию метафизического интуитивизма; «мы открыто направили свой путь по стопам его философии», – признавался Зигмунд Фрейд74.

Короче, если взглянуть на трех царственных феаков через диалектическую трансфокацию, они намного легче сближаются на единой методологической оси, чем принято считать в философской критике.

Сближение это мне удалось усилить, когда на каждого из философов я направил особый свет: Академика высветив онтологически, Профессора – феноменологически, а Доцента окутав пульсирующим светом трансценденции. Художественный свет – штука загадочная. И вот что получилось:

Академик предстал как самый глубокий онтолог жизни, Профессор – как ярчайший ее феноменолог, а между ними в качестве великого трансцендентолога то появлялся, то исчезал Страдающий Доцент.

Вдобавок они еще окрасились в различные цвета, словно кто-то решил поставить цветовые фильтры; я не помню, к сожалению, какие конкретные цвета они приобрели, но помню, что подумал:

Относись к Академику преимущественно религиозно, к Доценту – художественно, к Профессору – научно. То есть за аксиомами Академика старайся разглядеть философскую тайну, за парадоксами Доцента – антропологическую правду, а к постулатам Профессора относись как к объективным истинам, которые в свете субъективной правды выглядят как полуистины, а перед лицом личностной Тайны – уже и не истины вовсе, а лишь восходящие гештальты человеческого познания, реальные лишь в той ограниченной мере, в которой Тайна им дозволяет.

Вы уже догадались, чем закончилось это световое обособление и одновременное проекционное сближение моих спутников?

Совершенно верно. Три лика в конце концов совместились в один образ.

Видение реки исчезло.

Я оказался во дворце.

Передо мной сидел царь Алкиной.

§ 126

Мне давно казалось, что три великих философа не столько противоречат друг другу, сколько, вступив в непроизвольное полифоническое взаимодействие, образуют грандиозную философскую ораторию, и она услышится тем богаче и радостнее, чем лучше мы разовьем в себе способность, различая три составляющие ее великие симфонии, сочетать их в своей музыкальной душе, гармонически представляя, полифонически ощущая, симфонически проживая.

Я сейчас, может быть, довольно дикую вещь скажу: Доцент был учеником Профессора, он учился у него, пожалуй, больше, чем у Академика. Он заимствовал у него и «лестницу объективаций», и ступени иррационального воления, и его Мировая воля невольно начинает осознавать себя почти конвергентно с самопознанием Абсолютного духа. Иногда мне кажется, что его, Доцента, субъективный дух возвысился до Мировой воли именно из чувства противоречия субъективному духу Профессора: панлогизм сперва привлек, а затем оттолкнул Доцента так сильно, что он отступнически перебежал в царство иррационализма, и состоялось еще одно великое философское открытие – Абсолютный дух, собственнически прикованный Профессором к своей философии, освободился от противоестественных пут и воспарил на новый виток диалектической спирали познания. Доцент ненавидел Профессора так, как ненавидят друг друга герои Стриндберга: он жить без него не мог, он должен был ненавидеть его ежедневно, ежечасно, этой ненавистью он питался и дышал, и на счастье