Вооружение Одиссея. Философское путешествие в мир эволюционной антропологии - Юрий Павлович Вяземский

Но лишь на ступени человека, когда к первичному началу бытия, воле, привходит вторичное по отношению к ней понятийное сознание, лишь тогда Мировая воля приступает к самопознанию. «Проникновение в наш собственный внутренний мир является единственной и узкой дверью к истине… никакого другого пути к этому безусловно не существует»55, «извне нельзя проникнуть до существа вещей». Именно в человеке «вещь в себе выступает под самым легким покровом»56. А стало быть, «ты из себя должен понять природу (познай самого себя), а не себя из природы»57. То, что Академик «считал совершенно непознаваемым, – эта вещь в себе, этот субстрат всех явлений и, значит, всей природы, представляет собою не что иное… как волю…»58. И все философы не могли проникнуть к этой первооснове и метафизическому началу, потому что шли к вещи в себе извне, через эмпирическое и рациональное мышление, а надо пользоваться «подземным ходом» нашего самосознания, нашего хотения, нашей индивидуальной воли. Надо пользоваться не интеллектом, а интуицией, которая имеет дело не с внешним, объективным миром, а с «бытием в себе» самого «интуируемого»59. «Есть граница, до которой может проникнуть размышление, – предупреждает Страдающий Доцент. – …Мое учение достигает этой границы в воле к жизни… Хотеть идти еще дальше этого, по-моему, все равно что хотеть выбраться за пределы атмосферы. Мы должны остановиться на этом…»60.

Вот, вот, остановиться и возрадоваться воистину революционному антропологическому открытию. Но не останавливается, и вдруг сам начинает страдать, и нас призывает к страданию, и мир, задернутый у него покрывалом Майи, оттуда, из-под индийского покрывала так по-европейски истерично и протестантски трудолюбиво страдает, что прямо зло берет.

«Всякое наслаждение, – утверждает Страдающий, – по своей природе негативно, т. е. состоит в освобождении от какой-либо нужды или страдания»61. – Если нужда непреодолима, она усугубляет страдание. Если ее преодолеть, воля неизбежно порождает все новые и новые желания, а с ними новые лишения и постоянную неудовлетворенность. «Обладание отнимает прелесть»62. «Чем сильнее воля, тем ярче явление ее противоречия: тем сильнее, следовательно, ее страдание»63. Человеческая судьба есть «лишение, горе, плач, мука и смерть»64. «Таким образом, субъект хотения постоянно прикован к вертящемуся колесу Иксиона, постоянно черпает решетом Данаид, вечно томящийся Тантал»65.

Позвольте, позвольте! Для гениального философа эдак рассуждать втройне нечестно. Во-первых, если вы так уж возлюбили «Упанишады», то ступайте себе в мир индийских представлений, а наших, «отечественных», европейских Иксиона, Данаид и Тантала оставьте в покое: у нас иная духовная генетика; наша психическая иммунология так устроена, что от страдания мы защищаемся состраданием и в сострадании радуемся, окрыляемся и творим, надеемся и любим; метафизическое отстранение, эмоциональное опустошение, атараксия, все эти позы лотоса, деревья бодхи, сатори и нирваны – на них у нас аллергия, они не лечат, а отравляют наш духовный организм, портят нашу европейскую печень, ослабленную тысячелетним дионисийством. Во-вторых, если уж без Тантала вы никак не можете обойтись, то извольте представить его при жизни, а не в Аиде, где для него специально сконструировали вечную муку; в жизни-то он наклонялся и радостно пил, тянул руку и наслаждался сочными плодами, – вся жизнь его, любимца богов, была одним сплошным и безграничным насыщением, упоением и удовольствием. В-третьих, почему, анализируя механизм удовлетворения человеческих потребностей, вы берете лишь негативную сторону? Да, голод мучителен, но насыщение радостно. И некоторые люди специально голодают, чтобы усилить удовольствие от последующего насыщения. По себе знаю, что это нарочитое голодание в предвкушении обильной трапезы не менее, а иногда и более радостно и вожделенно, чем само насыщение, само, как вы говорите, устранение страдания. Да, за всяким удовлетворенным желанием непременно явится новое и неудовлетворенное, но его удовлетворение сулит нам новую радость, новое удовольствие. Ищите и обрящете, стучите и вам откроют, страдайте и возрадуетесь.

«Для меня оптимизм, – заявляет Страдающий Доцент, – если он только не бессмысленные речи тех, под плоскими лбами которых ничего не гостит, исключая слов, является не только нелепым, но также и истинно безнравственным образом мыслей, как горькая насмешка над несказанными страданиями человечества»66. – Готов допустить, что лоб у меня плоский и мысли под ним аморальные. Но то, что оптимизм по природе своей безнравствен, при всей любви к моему гениальному волевому спутнику, никак не готов допустить и не допущу. Ибо знаю, что некогда родившийся в Вифлееме и Самый Нравственный, был одновременно и Самым Сострадающим и Самым Радостным для всего мира, Самым, если угодно, Оптимистичным. Тут все дело в том, где и какие книжки читать на сон грядущий. К западу от Гималаев, я уверен, лучше всего читать Евангелия: спокойнее будет сон и отраднее пробуждение, и в самых тяжких и мрачных страданиях забрезжит легкий и ласковый лучик радости.

Поверьте, я вовсе не нападаю на великого феака. Это он на меня нападает. Он огорчает и обижает меня своим странным страданием. Но я знаю, я не должен огорчаться и обижаться. Ибо его философия парадоксальна. То есть Доцент категорически утверждает одно, но вместе с тем как бы допускает, словно требует, чтобы мы пошли дальше и за первым категорическим утверждением увидели скрытое другое предположение, а за ним угадали третью почти уже тайну. Он злится и обижается, когда с ним спорят, но его грандиозная философская музыка никогда не простит нам, если мы не станем с ним спорить и ему возражать.

Судите сами: свою Мировую волю он объявляет вещью самой по себе – «эта воля, как единственная вещь в себе, как единственная истинная реальность, единственное первоосновное и метафизическое начало…»67. Но стоит внимательнее присмотреться к этой воле, и мы увидим, что вовсе она не единственная, не первоосновная и за нею скрывается и должна скрываться более глубинная первооснова сущего. Доцент говорит, что воля иррациональна, слепа и бесцельна. Но с какого-то момента она вдруг начинает осознавать себя, «как бы прозревает, достигает уровня представления»68 – стало быть, не так уж слепа и иррациональна, вернее, не только иррациональна и слепа, и, наверное, не так уж бесцельна, если порождает все более сложную, все более сознательную и «волевую» «лестницу объективаций». Мир есть сплошное страдание, утверждает Страдающий Доцент. Но этика его призывает к наслаждению, самому чистому и беспримесному…

§ 124

Море-река в моем видении тут совершила неожиданный поворот. И то ли от этого движения, то ли от изменившегося течения моей собственной мысли, я вдруг