Вооружение Одиссея. Философское путешествие в мир эволюционной антропологии - Юрий Павлович Вяземский

Обратите внимание: воля уже отделена от мышления; практический разум – уже не сознание, и если все ж таки сознание, то – не наше, не индивидуально-человеческое.

Лишь на первый взгляд Академик выступает противником эволюционизма. В его научном понимании мира движение играет роль центрального понятия. Его объяснение природы императивно динамическое. Коль скоро что-нибудь во вселенной приходит в движение, то уже ничего не может оставаться в абсолютном покое. То, что находится в движении, мы называем материей, но ее существование в виде наполнения пространства нужно рассматривать не как нахождение в пространстве какого-то вещества, а скорее, как результат действия основных сил, которые в различной мере поддерживают взаимное равновесие.

Многие картины, рисуемые Трансцендентным Академиком, хотя сами по себе не эволюционны, оказываются весьма продуктивными, когда мы их накладываем на фундаментальные схемы «общей теории эволюции», на то, что в шестой главе этой книги мы, помнится, назвали «напевами дев».

Динамична и даже ормологична человеческая история. Ее «предполагаемое начало» – грехопадение, и после такого возникновения нравственного сознания история представляется Академику лишь работой «воли» над тем, чтобы привести себя в соответствие с нравственным законом, с категорическим императивом.

Наконец, тот факт, что в моем видении Академик не плыл на корабле, а возвышался над рекой и над миром, я знаете как потом истолковал? Он мне указывал на две вещи, о которых часто забывают, созерцая его антиномическую симфонию. Во-первых, она намного ближе к Богу, чем о ней принято думать. Вспомните, например, об интеллектуальной интуиции, допустимой лишь для Божества и способной созидать, творить ноуменальный мир вещей-в-себе. Во-вторых, не только он, Академик, сам-в-себе и трансцендентен, но и всякая жизнь ноуменальна и недоступна для теоретического разума. То есть, допуская в нашем сознании феномены вещей-в-себе, мы в равной мере можем и должны допустить, что это допущение, это познавательное теоретизирование, эти априорные формы и опытно-чувственное содержание суть не что иное, как феномены той самой вещи-в-себе, которую мы с вами реально представляем в нашем теоретическом разуме, действенно являем в нашем практическом разуме и трансцендентально пытаемся согласовать и чувственно упорядочить в нашей способности суждения. Иными словами, ближайшая к нам вещь-в-себе – мы сами.

Парящий под Богом и над миром Трансцендентный Академик мне на это явственно указывал. Об этом обиженно ворчал мне на ухо Страдающий Доцент.

Но я, с вашего позволения, сейчас обращусь к

§ 122

Абсолютному Профессору, который – помните? – стоит на носу корабля и читает нам лекции.

О, это величайший из теоретических капитанов! И он же самый коварный из практических лоцманов. Сколько несчастных подвиг он к трагической гибели в материалистической бездне Харибды, в кровавой пасти Сциллы, пожирающей своих революционных детей; сколько несчастных его учеников вынесло на тупиковые отмели безжизненного идеализма, бездумного прагматизма, бесчувственного интуитивизма и безбожного антропологизма?! Господи, прости этих горе-капитанов и воздай им за миллионы загубленных душ и ослепленных сознаний. Учитель тут не виноват. Он ведь, как сказано, Протей, постоянно меняющий свои обличия. Виноваты его ученики-менелаи, воспринявшие один только лик, один гештальт, в который временно объективировался Абсолютный Профессор; – поплыли горемычные в призрачном направлении, и много беспамятных душ их теперь одиноко блуждает в философском Аиде. Некоторые, к тому же, пытались поставить Профессора якобы с головы на ноги, а в результате сами перевернулись и «пятками брыкнули в небо», как выразился однажды шекспировский Гамлет.

Что нам надо, чтобы избежать подобных напастей?

Прежде всего, не надо переворачивать Абсолютного Профессора – он сам кого угодно перевернет.

Во-вторых, ни в коем случае нельзя конспектировать его лекции. Он ведь лекторствует для самого себя. Он слишком умен, чтобы не понимать, что истина всегда ускользает, вернее, трансформируется и видоизменяется в процессе своего становления. Его тезисы – словно живые существа, как их запишешь? Мы услышать их до конца не успеем, как в разумной действительности они уже превратятся в свои антитезы.

В-третьих, перед нами философский Протей, не по слабости, а по силе своего гения избравший этот протеизм (трансформизм, диалектизм) как стиль философствования. Он лоцман Идеального течения, а не реальной реки с ее неожиданными отмелями, неизбежными порогами и неприступными берегами, столь часто уродующими идеально представленное движение жизни. Проникнуть в ход рассуждений Профессора возможно, лишь если сам станешь протеем, рыча, журча и шелестя в ответ на его чародейские превращения мысли, вместе с ним экзистенциально гештальтируясь и вслед за ним диалектически трансформируя свое сознание. Только так, как мне кажется, возможно его «законспектировать», то есть «уловить».

В-четвертых, он все и вся норовит возвести в абсолют, даже собственно конкретность, стремясь убедить нас в том, что сам он, дескать, заключительное и окончательное слово о мире и жизни. Тут нам ни в коем случае нельзя поддаваться на провокацию. То, что он провозглашает абсолютным, есть лишь тварное изменчивое становление. То, что он объявляет финалом, есть лишь промежуточная станция для дальнейшего восходящего движения.

В любом случае, друзья мои, подчиняясь мистической музыке его мысли и трансовому танцу его духа, мы каким-то образом должны сохранять свою собственную волю и свои собственные представления. Иначе на экзамене жизни мы с вами непременно провалимся.

Так я предварительно рассудил в своем видении. И вот что мне удалось уловить.

Когда-то я долго и безрассветно мучился, пытаясь структурировать Профессора, онтологизировать его Дух, Идею, Природу. Теперь же, протействуя с величайшим феаком, я разом и радостно понял, что Дух его настолько беспредельничает и безобразит, что, какую бы я ни создал онтологическую иерархию, он ее все равно разрушит и сметет. Казалось бы, весьма устойчивая опора – то, что Профессор именует «Dasein». Но как только ты на ней онтологически утвердишься, сразу явится Абсолютный дух и раздвоит ее у тебя под ногами на «в-себе-бытие» и «бытие-для-иного». Куда бы ты ни шагнул, вперед или назад, опорную субстанциальность у тебя непременно заберут, и, по сути, единственное, что тебе остается, так это быстро восходить по ступеням, которые тут же под тобой будут обламываться. Ибо, как мне теперь стало казаться, у Профессора нет четко отграниченных друг от друга онтологии и феноменологии. То, что он нам предлагает, есть некая онто-гносео-феноменологическая смесь, которую Дух со своей прислужницей Абсолютной идеей постоянно взбалтывает мыслительной мутовкой. Так стоит ли упорствовать, выбиваясь из сил? Намного разумнее не искать дна там, где его нет, а плыть по течению, воспринимая его в единстве теории и практики, как рекомендует нам Профессор. «Нечто жизненно, – наставляет нас диалектический лоцман, – лишь поскольку оно содержит в себе противоречие, и