Вооружение Одиссея. Философское путешествие в мир эволюционной антропологии - Юрий Павлович Вяземский

Третий феак уселся напротив меня. Рядом с собой он поставил изящный бюстик Платона, который время от времени оглаживал левой рукой. На груди у моего визави висел медальон с портретом Академика, а на коленях лежала книга, которую он листал правой рукой и, листая, бормотал себе под нос о том, что выше других смертных приподнял покрывало истины. Наткнувшись взглядом на Абсолютного Профессора, мой странный сосед злобно бранился. И всю дорогу твердил о тяжких страданиях, которые и сам он ощущает, и я должен испытывать, и все живое не может не переживать, ибо страдание – единственная бесспорная характеристика жизни. При этом о страдании говорил он с какой-то вдохновенной радостью, глаза его самодовольно искрились; в нем было нечто от актера, который, играя самые душераздирающие муки, в глубине души ликует и наслаждается своим радостным творчеством. Он лишь числился доцентом при университете, на лекции к нему не ходили, книг почти не покупали. Но жил он безбедно, долго и, как мне кажется, в собственное довольно-таки странное удовольствие. А после смерти слава его, пожалуй, превзошла и славу Абсолютного Профессора, которого он ненавидел, и славу Трансцендентного Академика, которого он, Страдающий Доцент2, пытался защитить от якобы всеобщего непонимания. Повторяю, сам он не больно страдал и скорее похож был на прихотливого бонвивана (закончив, например, очередное сочинение, имел обыкновение отдохнуть с любовницей в Венеции). Но философия его залита страданием: в страдании плавает этика, им сочится эстетика, кровоточит онтология и всхлипывает гносеология.

С этими персонажами я вступил в симфоническое общение. Не знаю, удастся ли мне это описать. Но едва началось видение, я сперва предощутил, а затем постепенно стал уяснять себе, как к этим царственным феакам надо относиться, чтобы поступить к ним на антропологическое обучение и извлечь из него свою собственную, ормологическую выгоду. Вся штука в том, господа, что недостаточно только хотеть и искать, но надо уметь постучаться одновременно в три разные двери, которые только кажутся открытыми; и если без надлежащего стука войдете, то годами можете бесцельно бродить по анфиладам критического разума, по дантевской восходящей спирали абсолютного духа, по темной, пустой и безвидной бездне мировой воли, а на самом деле по-прежнему будете стоять перед замкнутыми и сообщающимися в своей замкнутости дверями, в которые вы еще и постучаться-то не удосужились; и кто же вам без условного стука откроет, хотя вам кажется, что вы почти все прочли и многое поняли, но все это, в сущности, – галлюцинация, причем даже не ваша собственная, а чужая.

Но давайте по порядку. И начнем с

§ 121

Академика. Повторяю, паря надо мной в своей звездной возвышенности, Академик хранил молчание и лишь царственным жестом указывал на некие универсальные конструкты, на первый взгляд такие же голографические, как он сам. Вокруг него журчали, гнусавили и шипели чужие голоса, как бывает в музее перед каким-нибудь общепризнанным мировым шедевром, у которого монотонно чередуются экскурсионные группы, и каждый гид имеет свой отличительный тембр голоса, но в сущности, все говорят об одном и том же. И если так смотреть, так слушать и так читать Трансцендентного Академика, то чем он может быть для меня интересен?

Никакой онтологии у него вроде бы нет. Какая может быть онтология, когда предметы существуют лишь в деятельности представления, а вне представления они лишь «вещи-в-себе»3? Они – некие неизвестные данности, некие «иксы», которые навязываются нашей мысли лишь посредством того, что общая функция опредмечивания, без которой нет сознания, сама признается за вещь, за нечто существующее вне представления. «Как нет двери, через которую внешний мир в том виде, в каком он существует сам по себе, мог бы «войти» в представления, точно так же нет и той двери, через которую деятельность представления могла бы выйти за пределы своего собственного круга и постичь такой внешний мир. Вследствие этого понятие вещи в себе становится весьма шатким»4. Действительно, читая Академика, очень часто слышишь голос Дон Кихота Ламанчского, однажды признавшегося своей покровительнице, герцогине: «Одному Богу известно, существует Дульсинея на свете или же не существует, вымышлена она или же не вымышлена, – ив исследованиях подобного рода нельзя заходить слишком далеко»5.

Грандиозная гносеология, очищенная изысканнейшим и тончайшим философским критицизмом! Но в результате этой очистки разум, по крайней мере разум теоретический, становится стерильным, превращается в систему форм, ограничивается самим собой, является совершенно замкнутым кругом; кому он нужен, такой чистый и философски непорочный, когда он ничего не может, ни вечером, ни утром?

«Категорический императив» – самый известный и самый, пожалуй, величественный конструкт Академика. Но с ормологической точки зрения, господа, это какое-то голографическое недоразумение. Оказывается, если я хочу делать добро, если я делаю добро и при этом получаю удовольствие, то я не могу считать себя моральным существом. Все, что мы делаем под влиянием склонности, в лучшем случае только «легально». О моральности речь может идти лишь там, где единственной причиной поступка была вошедшая в намерение обязанность, долг. «Долг! – читаем мы у Академика. – Ты возвышенное, великое слово, в тебе нет ничего приятного… перед тобой замолкают все склонности, хотя бы они тебе втайне противодействовали…»6 (курсив мой. – Ю. В.). То есть любовь, дружелюбие, сострадание, жалость – все это должно замолчать, если мы хотим реализовать в себе категорический императив и обрести подлинную моральность?

Так я читал, так мне объясняли в течение долгих лет. Но едва началось видение, я вдруг понял: не только онтологическая основа философии Академика, но и сама его философская система в основе своей трансцендентна, и никакая даже самая мощная трансцендентальность не вскроет эту великую философию-в-себе. Вернее, лишь признав глубинную трансцендентность его философствования, мы сможем хоть как-то подступиться к Академику. Иначе будет, как с философом Голосовкером. Сравнив Академика с мостом, Голосовкер признается, что вступивший на этот мост мыслитель окоченевает от «леденящего ветра безнадежности», «он, еще не дойдя до середины пути, ощутит, что шаг его становится неверен, что мост под ним колеблется и качается, что идет он по подозрительно скептической дороге… И вдруг его, мыслителя, начинает, как балаганного Петрушку, бросать из стороны в сторону; он то стремительно падает вниз, то взлетает наверх, как будто мост уже не мост, а какая-то хитрая система танцующих коромысел…»7 и т. д. и т. п. Вот чтобы этого с нами не случилось, чтобы не коченеть нам и не коромыслиться, чтобы великий Академик не был для нас только пугающей голографией, надо воспринимать его не только чистым, но и