Вооружение Одиссея. Философское путешествие в мир эволюционной антропологии - Юрий Павлович Вяземский

Надо, если угодно, стать библейским Иовом и, восхитившись грандиозности, подчиниться ее аксиоматичности и категоричности. А как еще прикажете относиться к тому, что само-по-себе? Мне стало казаться, что тот Академик, которого мы читаем, есть лишь явление, феномен того истинного и даже таинственного, который скрывается в глубине его самой-в-себе-философии. О самом глубоком и сущностном Академик не может сказать и молчит, чтобы мысль изреченная не стала ложью. Естественно тебя начнет швырять, как балаганного Петрушку, если в эту трансцендентность, эту ноуменальность ты полезешь со стерилизованным своим разумом. Ты сперва восхитись, как Иов, отнесись к его конструктам как к неким глубинным аксиомам, и тогда, по крайней мере, избежишь философской проказы, которой подвержены все лающие и шипящие на Академика. Допусти, что он во всем прав, покорись его категоричности, стерпи его иронию, и скоро на тебя повеет не леденящим ветром безнадежности, а теплым светом надежды. Ирония обернется ласковой родительской снисходительностью. Голография обретет зеркальную телесность. Аксиомы превратятся в антиномии, и через их провоцирующие парадоксы начнет проглядывать дорога в сущностное Зазеркалье жизни.

Так я попробовал поступить и там, где совершенно не ожидал, обрел, как мне кажется, самую надежную онтологию. То, что мы называем природой, есть закономерная связь одних лишь явлений. Эти явления, представленные и мыслимые по общим законам нашего ума, ни в коем случае нельзя путать с субстанциальной основой мира. Последняя есть лишь вещь-в-себе, а всякие «атомы», «эйдосы», «монады», «материи» суть лишь изреченные наши мысли, в ноуменальном мире оборачивающиеся если не чистой ложью, то фантазией, ибо о трансцендентном мире, положа руку на сердце, можно сказать лишь то, что сказал Академик: вещь-в-себе и все! точка! Мы в состоянии познать лишь то, что сами же создаем в соответствии с организацией нашего ума. Вещи-в-себе доступны познанию лишь Божества, которое их сотворило. Притязание на априорное познание вещей-в-себе тождественно притязанию творить их.

Никогда еще я не встречал в философии такой краткой, такой ясной и честной онтологической позиции! Она, конечно же, антиномична. Но потайную дорожку в онтологическое Зазеркалье, в мир сверхчувственного и сверхопытного я обнаружил чуть позже.

А пока я занялся созерцанием грандиозной гносеологии Академика. Не виртуальная врожденность идей, как у Лейбница, а «априорное происхождение категорий». То есть, грубо говоря, априорно нам даны лишь функциональные формы разума, с помощью которых синтезируется приобретаемый опытом материал; последний a posteriori организуется, оформляется в общезначимую и необходимую связь между основными понятиями нашего мировоззрения. Сознание, стало быть, не только отражает мир, но и творит его. «Наши знания не мертвый слепок с вещей и не божественное узрение сущности, это духовная конструкция, возведенная воображением из материала чувственности и каркаса доопытных (априорных) логических категорий»8. Решающую роль в этом оформлении играет интуиция или воображение (я пока не научился различать их у Академика). Именно интуиция конструирует познавательный синтез, выступая посредницей в применении категорий. Но, в отличие от картезианской божественно-дедуктивной, интеллектуальной интуиции, интуиция, на которую указывает Академик, имеет характер чувственного восприятия, должна быть чувственной!

Академик, разумеется, рационалист. Но его критический, очищающий рационализм сильно ограничивает прежнее философское могущество разума. Его теоретический разум весьма беспомощен. Вернее, он ограничен самим собой. Можно сказать иначе: вокруг нашего сознания Академик очертил спасительный теоретический круг, за которым в предшествующей философии чистый разум выглядел всегда неправомочно и даже неправдоподобно.

Но теоретический разум – не единственный у Академика. Помимо него есть у нас еще «практический разум» и «способность суждения». И тут из сферы стерилизованной психологии мы переходим в область весьма продуктивной для нас ормологии. Она есть у Академика, и богатая. Надо лишь потрудиться ее обнаружить и пронаблюдать. Разум очерчен и утеснен, но он стремится вырваться из этой очерченности и освободиться от своей утесненности. Едва выясняется, что «теоретическому разуму» мир сверхчувственных вещей абсолютно недоступен, так сразу объявляется «практический разум», который с верой и надеждой устремляется за пределы теоретического горизонта, пытаясь связать чувственное со сверхчувственным, условное с безусловным, доступное для познания с доступным для нравственного освоения. Мы не знаем, но мы верим, мы не делаем, но должны делать, мы не можем, но ведь все мы хотим, стремимся. Этот второй, «практический» разум в человеческом существе безусловно господствует над первым, «теоретическим». По мнению Виндельбанда, «перенесение философской точки зрения из области теоретического разума в область практического есть, быть может, самое яркое выражение всего того переворота, который в истории новой философии связан с именем…» Академика. «Ведь все заблуждения прежней философии вытекали как раз из подчинения практического разума теоретическому…»9.

А кто он такой, этот Практический разум? Теперь, отнесясь к нему как к антиномической аксиоме Академика, я вдруг увидел:

В основе как теоретической, так и практической разумной деятельности лежат некие стремления и даже потребности. Так, жизнь познания все время обусловливается этическим стремлением к сверхчувственному миру, которое сама эта гностическая жизнь никак не может удовлетворить. Движущая потребность практического разума намного глубже, императивнее и необъяснимее устремлений теоретического разума. Ощущая собственное нравственное несовершенство, мы пытаемся его преодолеть, испытывая потребность в искуплении, которая оказывается в моральном смысле составной частью общей человеческой организации, необходимой и всеобщей потребностью разума. Потребность эта дефицитна и страдательна. «Природа, – некогда заметил Академик, – сделала страдание стимулом к деятельности человека, неизбежно толкающим его к лучшему. Быть в жизни (абсолютно) довольным – это признак бездеятельного покоя и прекращения всех побуждений или притупления ощущений и связанной с ними деятельности. Но такое состояние так же несовместимо с интеллектуальной жизнью человека, как и прекращение работы сердца в животном организме»10.

Знаменитый категорический императив лишь на поверхности выглядит принципиально антиормологическим. Если к нему антиномически присмотреться, иная открывается перспектива. Поступок, соответствующий требованиям нравственного закона, является истинно моральным только в том случае, если он вытекает из одного лишь нравственного намерения, если воля, содержащая в себе причину поступка, руководствовалась именно сознанием нравственного закона. Другими словами, нечто особое, находящееся за пределами нашего разума и нашего сознания, требует от нас, нас обязывает, нами руководит, и мы, пытаясь осознать это и воспринимая как всеобщий закон, начинаем вести себя вопреки нашей «эмпирической воле», нашим привычным эгоистическим склонностям. В известной степени – и степень эта весьма велика – присущий человеку практический разум отождествляется у Академика с некой «чистой волей», и эта всеобщая необходимая воля хотя и рациональна (у Академика, похоже, все рационально), но рациональность ее принципиально отличается от рациональности познающего теоретического разума: она, если угодно, более потребностна,