Первая мировая война. История Великой войны, которая расколола мир и привела Европу к гибели - Джон Киган

камней и развороченная взрывами почва. Ипр и Альбер лежали в развалинах, Аррас и Нуайон были сильно разрушены, серьезно пострадали Реймс и деревни в его окрестностях вдоль линии фронта. Вне пределов досягаемости тяжелой артиллерии, максимум 10 километров, города и села уцелели.

Граница зоны нормальной жизни была очень резкой, причем эта внезапность перехода в царство смерти усиливалась благополучием «тыла». С армией пришли деньги, и магазины, кафе, рестораны процветали – по крайней мере, по ту сторону фронта, которую занимали союзники. На территориях, оккупированных немцами, военные власти жестко контролировали экономику, заставив угольные шахты, ткацкие фабрики и сталелитейные заводы работать на полную мощность – с использованием принудительного труда в промышленности и на земле – и распорядившись экспортировать сельскохозяйственную продукцию в рейх. Особенно тяжелыми были военные годы для женщин севера страны – они не получали известий от мужей и сыновей, сражавшихся по другую сторону от линии фронта, и обеспечивали себя сами[491]. Всего лишь в нескольких километрах от оккупированной зоны, во французской «прифронтовой зоне», наблюдался настоящий бум военной экономики. За границей узкой полосы разрушений дороги были забиты транспортом. Вереницы повозок двигались в обоих направлениях – крестьяне обрабатывали поля вплоть до линии падения снарядов, а целые города из палаток и бараков мгновенно вырастали для того, чтобы принять миллионы солдат, которые, как на конвейере, перемещались в окопы и обратно: четыре дня на передовых позициях, четыре дня в резерве, четыре дня на отдых. В дни отдыха молодые офицеры, как вспоминал Джон Глабб, могли взять лошадь и прокатиться по старым, заброшенным тропинкам – над головой во все стороны раскидывался великолепный шатер из нежной изумрудной зелени. «Под ногами хрустят буковые орешки, земля покрыта ковром из анемонов и первоцветов. Я направляю лошадь в самую чащу леса, куда не проникают звуки внешнего мира, и слышно только позвякивание мундштука и шелест листвы»[492].

Но если фронт не изменился – ни направление, ни его повседневная жизнь, ни странное смешение обыденного и недоступного пониманию, то рубеж двух лет войны принес существенные перемены в управлении. 1917 год начался с назначения новых командующих британской, французской и немецкой армиями. В России, которой вскоре предстояло перенести революционные потрясения, авторитет – но не власть – перешел от Ставки Верховного главнокомандующего к генералу Брусилову, единственному успешному военачальнику царской армии. Причиной изменений в высшем военном руководстве Великобритании стало чрезвычайное происшествие. 5 июня 1916 года погиб военный министр лорд Китченер, направлявшийся в Россию с официальным визитом. Крейсер «Хэмпшир», на котором он плыл, подорвался на мине недалеко от Шотландии. Китченера сменил Ллойд Джордж, а после того, как 7 декабря он занял должность премьер-министра, военным министром стал лорд Дерби. Во Франции закончилась эпоха Жоффра, и на посту главнокомандующего его сменил Робер Нивель, ярый поборник новой тактики. Чтобы пощадить чувства Жоффра, кстати, приняли решение восстановить звание маршала Франции. С августа 1916 года армией Германии управляли Гинденбург и Людендорф, и это партнерство стало залогом успехов на Восточном фронте. Их репутация не пострадала даже после отступления в результате Брусиловского прорыва. Они (точнее, Людендорф, фактически руководивший оперативной работой штаба) стали отцами новой стратегии, подразумевавшей рационализацию Западного фронта, чтобы высвободить войска для других театров военных действий, мобилизацию немецкой экономики для ведения тотальной войны и осуществление блокады врага. Последнее подразумевало довольно сомнительную в политическом отношении неограниченную подводную войну.

Изменилось ли что-то после смены командования армиями? Генералитет Первой мировой – это один из самых спорных вопросов ее историографии. Литература о войне изобилует плохими генералами и хорошими генералами. Их нещадно ругают или превозносят до небес как обыватели, так и профессиональные историки. В те времена почти всех главнокомандующих – и невозмутимого Жоффра, и пылкого Фоша, и величественного Хейга, и титана Гинденбурга – считали великими людьми. В период между двумя войнами их репутация сильно пострадала, в основном вследствие усилий мемуаристов и писателей – Сассуна, Ремарка, Барбюса, чей «взгляд снизу» на реалии войны безжалостно ниспровергал тех, кто стоял наверху. После Второй мировой атака на их репутацию возобновилась. В этот период историки – как в популярной литературе, так и в серьезных трудах (особенно в Великобритании) – часто описывали британских генералов как ослов, ведущих за собой львов, как жестокосердных злодеев, посылавших молодежь на смерть в полях Фландрии, или как людей, занимающих не свое место[493]. Были и контратаки, в первую очередь с целью спасения реноме Хейга, который превратился в своеобразную тетушку Салли – объект не только критики, но и оскорблений для драматургов, кинорежиссеров и создателей телевизионных документальных фильмов, считавших, что Первая мировая война обнажила несправедливость классовой структуры британского общества. Отвоевать удалось немногое[494]. К концу прошлого столетия генералы, пользовавшиеся уважением на исходе Первой мировой, из-за скоординированной атаки на их имена и действия, похоже, навсегда утратили хорошую репутацию.

Сегодня не согласиться с вынесенными им приговорами трудно – независимо от обоснованности последних. Безусловно, тому, что такое мнение утвердилось, способствовали и сами генералы – своими поведением, позицией, публичными высказываниями, письменными воспоминаниями. Бесстрастность лиц людей, которые смотрят на нас с фотографий того времени, никак не указывает на угрызения совести или на переживания из-за ужасной бойни, которую они развязали и которой руководили. То же самое можно сказать об обстоятельствах и образе их жизни: уединенные поместья, изысканное общество, сверкающие автомобили, кавалерийские эскорты, неизменный распорядок дня, обильные трапезы, священное время для отдыха. Двухчасовой обед Жоффра, десятичасовой сон Гинденбурга, ежедневная прогулка верхом Хейга по дорогам, которые посыпали песком, чтобы не поскользнулась лошадь, ужины в русской Ставке с непременным шампанским и дворцовыми сплетнями – все это было бесконечно далеко от мира, в котором жили их подчиненные: сухой паек, мокрая обувь, отсыревшие шинели, затопленные траншеи, полуразрушенные казармы и нашествие вшей. Ллойд Джордж, известный своими радикальными взглядами и не любивший британский генералитет, казалось, был совсем не похож на них. «Внимание, которое большинство генералов, занимающих высокие должности (хотя есть достойные исключения), уделяют собственной безопасности, – это одно из сомнительных новшеств современной войны», – писал он[495].

И тем не менее есть три причины, по которым критика Ллойд Джорджа и всех остальных, кто негативно отзывался о военачальниках Первой мировой войны, может быть признана не во всем несправедливой. Во-первых, многие генералы подвергали себя риску, который не был необходимым и даже противоречил их служебным обязанностям. 34 британских генерала погибли от огня вражеской артиллерии, а 22 от вражеской пули. Сравнивать есть с чем – за всю Вторую мировую войну на поле боя погиб 21 генерал[496]. Во-вторых, несмотря на то что практика размещения штабов в глубоком тылу действительно