Схватка (повести о чекистах) - Юзеф Янушевич Принцев

— Но ведь их НИИ режимный... Как вам разрешили?

— Я принес письмо за подписью директора. А дальше Костя помог. Пустили, в порядке исключения.

— Когда это было?

— Не помню.

— Шестнадцатого мая, в пятницу, за день до убийства Теплякова. Сохранился разовый пропуск.

— Возможно.

— Итак, сперва вы посещаете режимный институт, а через день убиваете его сотрудника...

— Между этими фактами нет связи.

— Тогда зачем же вы на два выходных дня обеспечиваете себе алиби?

— Алиби для уголовного розыска. Посещение института здесь ни при чем.

— Через две недели после похорон Теплякова в его отделе обнаружили пропажу образца покрытия.

— А подводная лодка не пропала?

— Итак, вы посещаете отдел, крадете образец, а затем убиваете Теплякова.

— Да зачем мне его убивать?

— Видимо, он обнаружил пропажу.

— Неувязочка! После пятницы он на работе не был, по телефону со мной говорил спокойно. Это и Марина подтверждает.

— Вот и расскажите все по порядку.

— Зачем? Вы же все знаете! Вы же за мной следили! Всё видели — как убил, как украл!..

— Успокойтесь. В поле нашего зрения вы попали после возбуждения уголовного дела по факту пропажи образца покрытия.

— Значит, я давно под подозрением?

— Да.

— У меня очень болит голова... Ломит затылок... Я не могу говорить.

— Допрос окончен по просьбе подозреваемого... Магнитофонная запись приостановлена...

17

— Допрашивается гражданин Снегурский. Показания записываются на магнитофонную ленту... Как ваше самочувствие?

— Какое может быть самочувствие у камерника...

— Мне показалось, что оно все-таки лучше, чем было на свободе после убийства Теплякова. Вы нервничали, переживали, почти не работали, стали прикладываться к коньяку...

— Я понял, что за мной следят.

— И решили спрятаться в тюрьму? Вот когда, Валерий Семенович, мы с вами докопались до мотива хулиганства... Вы так рассудили: если у нас и есть какие-то подозрения, то после ареста за уголовное преступление мы их спишем. Не так ли?

— У меня нет ни желания, ни сил говорить.

— А силы нужны. Кончилась, если можно так сказать, общая часть допроса. Теперь мы начнем уточнять детали, проводить экспертизы, опознания и очные ставки.

— А потом?

— Ознакомитесь с материалами следствия, прокурор утвердит обвинительное заключение, и дело пойдет в суд.

— И все?

— А чего вы хотели?

— В книгах и фильмах показывают гуманных следователей. Где же они?

— Гуманизм вам следовало вспомнить, когда вы убивали Теплякова, а вы даже в убийстве сознались под давлением улик. В шпионаже до сих пор не признались. Как вас завербовали, что и как передавали агентам? Молчите?

— А-а, если не признался, то и жалости не достоин? Значит, жалость вроде платы за признание?

— Странно, вы заговорили о жалости... Человек, который никого и никогда не жалел.

— Выходит, я нахожусь за чертой жалости? Как бы вне закона?

— А я не за жалость, я за справедливость.

— Что вы играете словами? Жалость жалостью, справедливость справедливостью...

— Нет, жалость частенько живет за счет справедливости. Вы хотите, чтобы я стал вроде тех старушек, которые в судах жалеют преступников и забывают про жертвы? Да, мне жалко. Очень жалко человека, которого я никогда не видел, — Теплякова.

— Во всякие времена жалели преступников. Вся литература, Достоевский...

— Да раньше преступник-то был другой! Он был жертвой этих всяких времен. Старая жизнь доводила до преступления, судили несправедливо, посылали на каторгу... А теперь? Ни у одного человека нет роковой судьбы, нет неотвратимости обстоятельств, и у каждого есть выбор. За годы своей работы я не видел человека, совершившего преступление по уважительным, так сказать, причинам. Так почему жалеть?

— Но ведь известно: понять — значит простить...

— С чего вы взяли, что я должен вас понять? Образованный, неглупый, обеспеченный, преуспевающий кандидат наук предает Родину... С чего? С голоду, от безвыходного положения, от страшного горя, от отсутствия перспективы?

— А-а, так вот, образованный и неглупый человек! Даже вы согласны! Так вот, человечество делится не на бедных и богатых, не на черных и белых, не на европейцев и азиатов, не на близоруких и дальнозорких... Оно прежде всего делится на умных и глупых! Бога нет, но есть боги. Это умные люди. Их немного, как и должно быть богов. Они понимают то, чего не понимают массы, они предвидят то, чего не видят социологи; они могут выдать идею, на которую не способны другие... Но если он бог, то у него должно быть свое божественное право — право умного. А где оно?

— Что за право?

— Право жить иначе, чем живут муравьи. Заниматься теми проблемами, которыми хочу, а не перерабатывать опилки в пюре для коров. Может быть, я занялся бы выращиванием давно вымершего животного из единственно найденной ископаемой клетки. Работать там, где хочу. Может быть, я основал бы самостоятельный Центр, как это сделал открыватель ДНК Уотсон. Работать не «от» и «до», а когда хочу. Возможно, я бы проснулся в полдень, поиграл бы в теннис, поплавал бы в бассейне, пообедал бы в ресторане, а потом вызвал бы машину, приехал бы в Центр и засел бы за работу на ночь, на сутки, на неделю. И полученные результаты не надо было бы делить с соавторами и коллективом. Ха, коллектив! В теперешней моей лаборатории надо гнать каждого второго. Для моего научного Центра я бы подобрал с десяток головастых молодых ребят — генераторов идей. И с полсотни классных девиц. Не ухмыляйтесь, вы не знаете структуры науки. Эти девицы волокли бы всю неинтеллектуальную работу и подавали бы кофе. А я бы с коллегами шлепал идеи, как блинный автомат. И отдыхать! Почему бы нет? И вечерние клубы, и красивые женщины, и зеленая вода в бассейне, и французский коньяк, и автомобиль с телефоном и баром... Почему, ну почему нет?!

— Некогда оспаривать вашу философию, но я бы тоже с удовольствием поиграл в теннис, с красивыми женщинами пообедал бы в ресторане и покупался бы в этой зеленой водичке...

— Вы?

— Да, но не ценой предательства Родины.

— Потому что вы не доросли до истинной свободы!

— Даже если допустить, что каким-то невероятным способом все это вы получили и стали продавать нашлепанные блинным способом идеи... Снегурский, да неужели это свобода? Свобода — это не