Вооружение Одиссея. Философское путешествие в мир эволюционной антропологии - Юрий Павлович Вяземский

чаще я делал «бедной» лошадь, разными средствами доводя ее до безропотного подчинения. Но в те редкие восхитительные минуты, когда нам удавалось стать действительно кентавром и лететь навстречу ветру, солнцу в едином порыве жизни, скорости, длительности…

Кентавр – красивая метафора. Но более точную, хотя и менее красивую, нам предлагает Карл Густав Юнг. Психическая энергия, утверждает он, «должна рождаться из взаимодействия противоположностей, подобно энергии физического явления…»79. Я так переведу: Потребность – минус, отрицательный заряд. Воля – плюс, и заряд положительный. Электрический ток, жизненная трансценденция возникают лишь в результате взаимодействия, по закону сретения. В норме мы не различаем Потребность и Волю. Но стоит произойти «короткому замыканию»…

Еще раз подчеркнув трансцендентальное взаимодействие Потребности и Воли, я предлагаю умозрительно приписать этим взаимодействующим противоположностям следующие самобытные характеристики.

Теологически человек сотворен из «персти земной» и «дыхания жизни». Так вот, мне представляется, что Потребность ближе к первому, а Воля – ко второму.

В отличие от Павла Симонова, я не могу назвать Потребность сущностной силой: сущностной силой я предлагаю считать Волю, а Потребность – силой субстанциальной.

Вспомним гегелевское диалектическое взаимодействие причины и следствия. В Потребности мне видится причина, а в Воле – следствие живой трансценденции. При этом не стоит забывать, что ноуменальная жизнь-в-себе не знает деления на причину и следствие.

В Потребности трансцендирует самовозбуждающаяся, а в Воле – самоопределяющаяся, самооформляющаяся природа жизни.

В антропологической антиномичности свободы и необходимости Потребность, скорее, выступает на стороне необходимости, а Воля – свободы. Обращаю ваше внимание, что в великом русском языке «свобода воли» звучит тавтологично: воля синонимична свободе, а несвободная воля – не воля.

Потребность указывает на некий провоцирующий, возбуждающий недостаток. Воля – на стремление к восполнению. Потребность трансцендентально отрицательна, Воля – положительна. На языке Шеллинга Потребность и Волю можно соответственно именовать «страдательностью» и «деятельностью», на языке Адлера – «неполноценностью» и «превосходством».

Аксиологические и телеологические характеристики, как мне кажется, к Потребности неприменимы. Цель и ценность потребностям придает Воля. Потребности бесцельны в том плане, что их целеполагает и целеустремляет Воля. Сами по себе потребности не могут быть плохими или хорошими, полезными или вредными; «ценностную интенсивность», по выражению Юнга80, им придает Воля.

Потребность требует удовлетворения. Воля стремится к удовольствию. (На этом важном различии я подробнее остановлюсь чуть позже.)

Наконец, наше триединое ноуменальное, потребностно трансцендируя в сторону феноменального, уже на стадии трансценденции дифференцируется, спектрирует в трихотомию витального, социального и идеального, так сказать, в три базовых цвета нашего метафорического радужного моста. Воля отвечает на это динамической бифуркацией, точнее, антиномической двойственностью своих императивов. Сейчас объясню, что я имею в виду.

§ 151

Вы помните, какие классификационные трудности я испытал с так называемыми «дополнительными» потребностями Симонова (см. § 9). Я не мог понять, что и как они дополняют и дополняют ли вообще. В этажи основных потребностей они, грубо говоря, не лезут. Во-первых, последние самодостаточны и в дополнениях не нуждаются. Во-вторых, хотя Симонов пытается соотнести потребность в экономии сил с витальными потребностями, а потребность следовать нормам – с социальными, однако нормам следуют на всех трех этажах, и при удовлетворении всех потребностей приходится экономить силы. Потребности сохранения и развития Симонов даже не пытается соотносить с каким-нибудь этажом, а заявляет, что «витальные, социальные и идеальные (познавательные) потребности, в свою очередь, делятся на две разновидности: на потребности сохранения и развития…»81. Они, стало быть, делятся, а не дополняют.

В-третьих, потребности сохранения и развития, по Симонову, обладают однозначной эмоциональной окраской. «Сохранение, – замечает Симонов, – могло бы быть обеспечено одними отрицательными эмоциями, где прекращение наказания само по себе является наградой»82. Наоборот, «положительные эмоции – инструмент потребностей развития…»83. Ни про одну из основных потребностей нельзя сказать, что они преобладающе отрицательны или положительны.

В-четвертых, словно испытывая некую классификационную неуверенность, Симонов потребности сохранения и развития предпочитает именовать не потребностями, а «тенденциями»84.

Озадачил меня мой учитель. Но сейчас, когда я предложил вам различать Потребность и Волю и первую считать субстанциальной, а вторую – сущностной силой жизни, я уже никаких затруднений не испытываю и предлагаю то, что Симонов называет дополнительными потребностями, считать не субстанциальными, а сущностными проявлениями жизни, энергийными, динамическими. И чтобы не путать их с основными потребностями, называть их императивами Воли.

Но Воля, как мы только что договорились, антиномична по своей природе. Стало быть, императивы Воли должны быть, по меньшей мере, двоичны, должны являться нашему умозрению парами.

Одна такая императивная пара у Симонова четко обозначена: сохранение – развитие, точнее, «тенденции самосохранения и саморазвития»85. Они и эмоциональны, то есть динамичны, они и антиномичны, ибо «процесс самодвижения живой природы предполагает… противоречивое взаимодействие тенденций самосохранения и саморазвития…»86. У них есть еще одно свойство, о котором я скажу чуть позже.

Другие «дополнительные» потребности Симонова в пары не построены. Но кто нам мешает эти пары предположить?

Так, явной парой у Симонова выглядят императив экономии сил и императив преодоления («потребность преодоления препятствий на пути к удовлетворению какой-либо потребности», «рефлекс свободы», симоновская «воля» и т. п.). Когда живое экономит свои силы, оно ничего не преодолевает, а когда преодолевает, расходует свои силы, иногда избыточно. И оба императива в феноменальной жизни антиномически взаимодействуют: императив экономии сил удерживает в адекватных пределах императив преодоления, и наоборот. «…Потребность в экономии сил, – пишет Симонов, – делает характер энергичным, целеустремленным или, напротив, пассивным, ленивым, тяготеющим к праздному времяпрепровождению»87. Заметили, что Симонов, может быть, сам того не замечая, говорит не только об императиве экономии сил, но и об антиномическом волевом комплексе экономии-преодоления?

Императив подражания («склонность к подражанию», «имитационный рефлекс») у Симонова пребывает в одиночестве. Иногда с ним контаминируется потребность в игре, но последнюю мы отнесли к «основным» потребностям, и императивом она быть не может. Логически рассуждая, подражанию может противостоять не-подражание. «Склонность к подражанию, – замечает Симонов, – определяет меру самостоятельности совершаемых человеком поступков…»88. В другом месте, говоря о положительных эмоциях, Симонов отмечает стремление живых существ к «новизне… к освоению новых пространственно-временных и интеллектуальных сред…»89. Императив самостоятельности? Императив новаторства? Называйте как хотите, но только антиномически сочетайте его с императивом подражания. Я же, пожалуй, назову его по-гречески «поэсисом», учитывая, что его греческий антипод, «мимесис», весьма распространен в философском лексиконе.

Не знаю, согласится ли со мной Симонов, но я рискну отождествить императив подражания с «потребностью следовать нормам». Подражая, мы ведь почти всегда следуем нормам, онтогенетически и филогенетически; сам Симонов отмечает, что «подражательное поведение обеспечивает передачу опыта от одной генерации к другой…»90.

Остался