Король Матиуш Первый. Антось-волшебник - Януш Корчак

– Ах вот оно что!.. Значит, мы оба делали как бы одно и то же… Но ты из желания помочь, а я – из тщеславия, чтобы могуществом своим удивить, пустить пыль в глаза…

Тут раздался резкий звон, и чей-то голос произнёс:

– Пошли прочь отсюда! Через месяц по лунному календарю явитесь на суд. А пока будьте собаками. Убирайтесь!

Глава девятнадцатая

Антось и Зося – собаки. Их мытарства. Зося возвращается домой. Горе её мамы. Закон 1233 года

Никогда Антось не думал, что утратит волшебную силу. Была и нет её, осталось одно вспоминание.

Раньше ему страшно не хотелось быть обыкновенным мальчиком, как все. Теперь он на собственном опыте убедился – жизнь волшебника полна тревог и опасностей. В какие только передряги он не попадал! Сколько врагов нажил! И убить его могли. Но уж лучше смерть, чем такое вот унижение!..

Правда, когда от него оставалась только рука, или нога, или он вовсе исчезал, тоже ощущение было не из приятных. И когда в мышь обратился… А потом в голубя… Но тогда он знал: это временно, опасность минет – и он снова станет самим собой. А теперь…

Унесённые ветром далеко от замка, они упали всеми четырьмя лапами на дорогу. Вот ужас! Взглянув на себя, на Зосю, Антось жалобно завыл.

– Не огорчайся, – ободрила его ласково Зося. – Лучше быть добрым псом, чем злым человеком. И лучше бегать на воле, чем томиться в темнице.

– Нет, не лучше! – проворчал Антось. – Этому рано или поздно пришёл бы конец.

– Почём ты знаешь? Нас навеки могли заточить в подземелье.

– Остаться на всю жизнь собакой – ещё страшней!

– Не отчаивайся, вот увидишь, всё будет хорошо. Сейчас мы в их власти, но справедливость в конце концов всегда торжествует, – утешала его Зося. – И в собачьей жизни не одни только побои и голод, бывают и радости. И потом, разве ты не чувствуешь себя, несмотря ни на что, человеком?

Странно, Зося рассуждала так, будто ничего особенного не произошло. Если б не она, он завыл бы от отчаяния и стал бы в ярости царапать когтями землю.

– Иногда мы бессильны что-нибудь изменить. Сколько ни злись, ни бунтуй, всё равно не поможет. Значит, надо делать то, что от нас зависит. Сейчас главное – поскорей попасть домой.

– Как?! В таком виде?! Но ведь мама тебя не узнает!

– Зато я буду рядом с ней и постараюсь, чтобы она меня полюбила.

Вспомнив, что двойника больше нет и родители беспокоятся о нём, Антось зарычал. Как же он раньше об этом не подумал! Потому что всегда был нехороший. Упрямый! Непослушный! И, став волшебником, тоже думал только о себе. И вот теперь он – злая собака!..

Домой возвращаться решили вместе. Но бездомной собаке и одной-то нелегко прокормиться, а вдвоём – и подавно! И вскоре они изведали муки голода.

Собака, вообще-то, выносливее человека, но Зося скоро устала и остановилась передохнуть.

– Понюхай, как приятно пахнет хвоей, смолой, листьями, – сказала она. – Наверно, запах для собаки – как музыка для человеческого уха. Поднимешь голову, повернёшь вправо-влево – и новый запах. Словно новая мелодия.

– Не мели чушь! – рассердился Антось. – Ничего приятного в собачьей жизни нет. Лучше быть самым разнесчастным человеком, чем псом.

Новые ощущения и ему доставляли удовольствие, но признаваться в этом не хотелось. Между тем чуткий собачий нюх открывал ему много такого, чего он не знал раньше. А сколько различал он разных звуков, недоступных человеку!

Окружающий мир представляется собаке иначе, чем нам, но это вовсе не значит, что она глупее. Признать это Антосю мешала гордость. «Как можно равнять человека с собакой?» – внутренне ощетинивался он.

Голод донимал всё сильнее. И, учуяв дразнящий запах, Антось свернул в лес и под кустом обнаружил ямку, а в ней – зайчат. Есть хотелось страшно, но человек взял в нём верх над зверем, и, тявкнув, он, не тронув зайчат, вернулся на дорогу.

Наступил вечер. Совсем оголодав, они еле плелись, пошатываясь от слабости. Вдруг навстречу – старик с вязанкой хвороста за спиной.

– Передохнуть, что ли, – пробормотал он и, присев на обочину, заметил собак.

– А, пёсики! – воскликнул он и зачмокал, подзывая их. Зося с Антосем подошли.

– Голодные небось… Ну, пойдёмте, покормлю, – сказал он и погладил Антося, а тот в знак признательности лизнул морщинистую руку.

Крякнув, старик взвалил на спину свою ношу и поплёлся дальше. Собаки последовали за ним и вскоре почуяли запах жилья. На краю деревни стояла ветхая избёнка, в ней и жил старик.

– Переночуете у меня, а утром уж не обессудьте – слишком я беден, чтобы кормить вас, – бормотал старик. Забелив воду молоком и покрошив туда хлеба, он подвинул собакам миску. – Чем богаты, тем и рады!

Старик, видно, был совсем одинок. И, обрадовавшись живым существам, стал им жаловаться на свою горькую долю, на детей, которые ушли в город, бросив его здесь, беспомощного и больного.

– В городе оно, конечно, веселей, чем тут, в глуши со стариком-отцом, – тяжело вздыхал он.

Две слезинки скатились по его морщинистому лицу и, упав на собачьи морды, точно обожгли их.

Усталые, измученные, Антось и Зося забылись чутким сном, каким обычно спят собаки. Они слышали, как мышь скреблась под полом, как пропел петух, как протарахтела по дороге телега. И ещё учуяли они запах нищеты и горя. Оказывается, есть и такой запах!

За ночь оба отдохнули, и Антось немного успокоился: «Зося права: не стоит отчаиваться. Жизнь полна неожиданностей. Посмотрим, что будет дальше. Главное, есть цель – добраться до дома».

– Ну, прощайте, собачки, – сказал наутро старик. – Голодом морить живое существо не могу, а кормить мне вас нечем.

Отощавшие, скитались они в поисках пищи из деревни в деревню, от одной хаты к другой. Но к людям приближались с опаской. А завидев собак, спасались бегством.

Чтобы не огрели кнутом, палкой, не запустили камнем или, того хуже, не растерзали деревенские псы, поневоле приходилось держаться подальше от жилья. А значит, лишать себя возможности утолить голод.

– Не горюй, Антось! – ободряла его Зося.

И когда, злясь от унижения, ловил он зубами блох – этих неизменных спутников скитаний, – уговаривала его не сердиться. Никогда людям не понять, какой бесценный дар – руки, позволяющие работать, защищаться и вообще столько всего делать.

Они плелись молча,