Вооружение Одиссея. Философское путешествие в мир эволюционной антропологии - Юрий Павлович Вяземский

В науке – открытие, в религии – откровение. То есть в научном познании человек словно отодвигает завесу и видит искомую истину четче, точнее, рельефнее, закономернее, освещеннее. В религии завеса сама раздергивается, и Тайна является человеку еще загадочнее, величественнее, чудеснее и неизъяснимее.

В религиозном познании мы ищем Бога, который по милости своей может открыть нам нас самих и мир вокруг нас, но уже не в тройственной феноменальности, не в антиномической трансценденции, а в единой нуминозной благодати мироустройства и миростроительства. Через Тайну нам открывается то, что мы всю жизнь искали и о чем, даже подспудно, никогда не задумывались. Нас пресуществляют в жизнь, просветляют в целостное восприятие. «…Высшая степень мистицизма, – пишет Анри Бергсон, – это тесное соприкосновение и, следовательно, частичное совпадение с творческим усилием, проявление которого есть жизнь… Великим мистиком оказывается индивидуальность, способная преодолевать границы, предопределенные виду его материальностью, продолжающая и продлевающая таким образом божественное деяние»39.

В науке, после того как пелена отдернута и загадка прояснилась, все должно выглядеть обыкновенным. Как все, оказывается, просто в этом мире, говорит ученый, совершивший великое открытие.

Прямо противоположные чувства должен испытывать человек, переживший религиозное откровение. Необыкновенно! Чудесно! Таинственно! А если чудо вдруг станет обыкновенным, то… совершенно верно: это уже обретение себя в искусстве, прекрасный Евгений Шварц, замечательный Марк Захаров, Симонова – принцесса и медведь – Абдулов.

Холодно-торжественна научная истина. – Радостно-мучительна художественная правда:

Каков он был, о, как произнесу,

Тот дикий лес, дремучий и грозящий,

Чей давний ужас в памяти несу!

Так горек он, что смерть едва ль не слаще.

Но, благо в нем обретши навсегда,

Скажу про все, что видел в этой чаще40.

Тайна, чем она глубже и откровеннее, тем будничнее в феноменальной реальности. Две тысячи лет назад в великой Римской империи, в царствование одного из величайших правителей мира Гая Цезаря Октавиана Августа, в отдаленной провинции, в захолустном городишке, на бедном постоялом дворе, в хлеву для скота совершенно незаметно для окружающих родился мальчик и вместе с ним – Величайшая Тайна. Городок называют Вифлеемом, мальчика нарекли Иисусом, Тайну именуют Воплощением.

Научная истина представляется такой четкой, ясной и незыблемой. Но в действительности она более шаткая и иллюзорная, чем текучая художественная правда. А по сравнению с Тайной все эти истины и правды – словно волхвы и пастухи перед Младенцем. Умновеличественные и сочувственно-прекрасные, они даже не иллюзии, а тени человеческих иллюзий, там, в хлеву, возле коровьего корыта, принявшего в себя Воплотившийся Логос.

§ 174

Как я уже говорил и как вы могли заметить даже по меняющейся манере моего изложения, у трех различных видов познания различны языки, которыми они пользуются. Научный «язык» чаще всего называют логикой, художественный – поэтикой, религиозный – мистикой. Языки эти отличаются друг от друга не менее, чем индийский санскрит от персидского авестийского и от древнего греческого. Ученый никогда не поймет художника, если не изучит поэтический язык, а тем более запретит себе всяческое художественное понимание. Равным образом ученый и художник не поймут мистика, если не захотят и не научатся понимать его.

Коль скоро различны эти языки, у них должны быть и различные языковые средства.

§ 174а

Базовым языковым средством науки я предлагаю считать схему. Если вам больше по душе слово «формула», пожалуйста, используйте его, оно тоже пригодно. Но мне сейчас больше нравится слово «схема». «1. Чертеж, изображающий систему, устройство или взаиморасположение, связь частей чего-либо… 2. План построения, организации чего-либо, изложенный в главных, общих чертах… 3. Изображение, образ, созданные в упрощенно-обобщенном виде (курсив мой. – Ю. В.)»41. Еще больше привлекают меня значения древнегреческого слова «о/гщсх»: «1) наружный вид… 4) платье, одежда»42. Как мне представляется, наука мыслит и разговаривает с нами преимущественно схемами. Схема – самый удобный инструмент для осмысления и описания объективной реальности. Ее упрощенная обобщенность надежно защищает научное познание от усложнений трансцендентальной действительности, противоречивой и субъективной, не довольствующейся только «наружным видом», «платьями и одеждами», в которые рядится всякая феноменальность.

У схемы, как у всякой идеи, есть свои предсознательные и бессознательные пласты. Но вербальный гномон ее господствует над образным эйконом и интуитивным эйдолоном. Психическая фокусировка здесь преимущественно сознательная.

§ 174б

В искусстве фокусируется предсознательное, образное в первую очередь. Здесь нужен переход от фиксированной внешней реальности к текучей человеческой действительности, перенос своей индивидуальной субъективности на другие субъекты или квазисубъекты, будь то шкаф, дуб, чайка или другой человек.

«…Искусство, – пишет Юнг, – представляет собой надличностное явление. Это такая вещь, которая не имеет личности, и, следовательно, личностное не является для нее критерием. Более того – особый смысл подлинного произведения искусства и заключается в том, что ему удается освободиться от узости и тупиков личного, оставив далеко за собой все преходящее и удушливое из сферы узколичностных переживаний»43. Хорошо сказано. Но я бы уточнил. Искусство именно потому надличностно, что личность, вернее, человеческая индивидуальность в нем и через него выходит за пределы себя, освобождается от своей феноменальности, сочетая себя с чужими феноменальностями, и, многократно себя таким образом усилив, стремится погрузиться в действительность, в которой нет узколичностных переживаний объектов, а есть некое широкое движение к сочувствию, сопереживанию и чувственному самопознанию, игровому самообнаружению в том и в тех, на кого ты себя перенес.

По-гречески «переносить» будет «цЕТСкрорЕСО». Стало быть, основное языковое средство искусства – метафора. Я – чайка. Не то. Я – Треплев, которого не любит и не понимает родная мать, которого любимая женщина променяла на Тригорина, потому что тот известный писатель, умен, талантлив… кто вам сказал, что чайка – это Нина? Нина жива и любит Тригорина, меня же никто не любит, никому до меня нет дела, все считают меня бездарным, и, похоже, они правы… два года назад я, как говорят, от нечего делать убил чайку, так вот, теперь я попробую убить себя, потому что делать мне действительно нечего и незачем… вы поняли наконец, кто чайка? Вы поняли, что я в нее только стрелял, а вы все ее убили?.. Помню, что, впервые увидев в театре чеховскую «Чайку», я долго обижался на свою мать, поругался с любимой девушкой, потому что стал ревновать ее к различным тригориным… я целый месяц был Треплевым, пока в моем самопознании не совершился очередной перенос и я стал кем-то другим, теперь уже не припомню, кем именно…

Многие считают Фауста ученым. Полноте, люди добрые! Фауст потому