Вооружение Одиссея. Философское путешествие в мир эволюционной антропологии - Юрий Павлович Вяземский

и связался с Мефистофелем, что под конец жизни осознал свое полное научное бессилие перед Поэзией и Правдой, проклял незыблемое и непреложное и на сатанинском плаще рванул в переменчивое и неуловимое, в текучее и длительное, в то, что невозможно остановить, не потеряв при этом свою «бессмертную часть», как говорит Гете, а я бы уточнил: свою действительную и живую трансценденцию.

Шеллинг называл Фауста «вечным мифом». Не то. Фауст – великая метафора. Великая потому, что тысячи человеческих субъективностей на него перенеслись, тысячи действительных трансценденций в нем сфокусировались и восхищают, вдохновляют нас своим многообразием. Фауст – то поэтическое зеркало, в котором можно увидеть не только себя, но и «все души, все души, все души». В чеховского Треплева я запросто мог себя перенести. Вглядываясь в Фауста, я ощущаю себя лишь частицей того, что он в меня переносит…

Метафора, одним словом, – основной языковой элемент поэтики.

§ 174в

Основным языковым средством мистики как языка религиозного познания я считаю символ (см. § 97). Тут со мной вроде бы никто спорить не станет. Но загляните в словари русского языка, и вы увидите, что в обиходной речи символом мы называем почти все: «предмет, действие и т. п., служащее обозначением какого-либо понятия… художественный образ, условно передающий какую-либо мысль, переживание… условное обозначение какой-либо величины, принятое той или иной наукой…»44.

Символ в каком-то смысле действительно всё и вся в себя вбирает. Но надо отличать символическую Систему Координат Бытия, представляемую Животворящим Крестом, и те схематические крестики, которые мы чертим на бумаге, слагая величины, конструируя синусоиды и параболы. Особенно важно отличать символ от метафоры. Демонический метафорист Александр Блок, написав поэму «Двенадцать», ощутил себя гением. Но когда нежной поступью надвьюжной, белой россыпью жемчужной, в белом венчике из роз, когда эта соблазнительно-прекрасная метафора вдруг вышагнула из царства поэтики и явилась самому Блоку в виде символической сверхъяви, не поэтическим сном, а бытийственным адом и ужасом, когда романтически представленный Христос вдруг обернулся солдатско-матросским Антихристом, поэт не выдержал и умер от патологической психической недостаточности, обширного духовного инфаркта. Истинный символизм в художественном исследовании самого себя – вещь смертельно опасная. Это понял Булгаков, художественно перенеся себя в трагическую экзистенцию Мастера и мистически угадав свою собственную муку и смерть одновременно с завершением «закатного романа»… «Свободен! Свободен! Он ждет тебя!»…

Не берусь сейчас определять символ. Скажу, однако, что из исполненной феакийской музыки мне ближе других Карл Густав Юнг. «Символ не заключает в себе и не объясняет, а указывает через самого себя еще и на лежащий в стороне, непонятный, лишь смутно предполагаемый смысл, который нельзя было бы удовлетворительно выразить никакими словами нашего современного языка»45. Неопределимость символа уже как бы содержит в себе искомое определение, указывая нам в сторону ноуменального – ив конечном движении непременно нуминозного – берега бытия. Из многочисленных смыслов, в греческом языке трансцендирующих из того, что нам досталось как «символ», меня более всего привлекает значение «связь, соединение»46. Я предлагаю ощущать, по крайней мере, три аспекта, три волокна этой мистической связи.

1. Символ, как заметил Юнг, «выражает гармонию познающего субъекта с познаваемым объектом». Символ объектно-субъектен, он связует объективную реальность с субъективной действительностью, феноменальное с трансцендентальным; человеческой правдой поправ тьмы низких истин, он наше восприятие мира углубляет спасительной Тайной; он сущностей и личностен в своей ноуменальной глубине. «…Пока дух можно выразить или описать посредством постижимого принципа или идеи, – словно аккомпанирует нам Юнг, – он не будет ощущаться как самостоятельное существо. Но если его идея или его принцип неосязаемы, если непонятны происхождение и цель его намерений и все же они настойчиво добиваются своего… тогда наша способность выражения прибегает к другим средствам: она создает символ»47.

2. Символ судьбинно связует временные нити, объективно разрезанные логическими парками и иллюзорно оплакиваемые поэтическими гамлетами. Автор «Сказания о земной жизни Пресвятой Богородицы», описывая Благовещение, замечает, что оно «простирается не на будущее только, но и на прошедшее время: оно связывает все времена, обнимает весь мир; в нем средоточие путей небесного Провидения о человеческом мире и решение судьбы человечества (курсив мой. – Ю. В.)»48. Эту связь времен осуществляет – по крайней мере, стремится к ней – всякий символ, даже самый мистически-примитивный.

3. Символ, наконец, самый психически-объединительный. Я не готов вслед за Юнгом считать, что все наше бессознательное символично. Я уже говорил, что бессознательный слой есть и у логической схемы, и у предсознательной художественной метафоры. Но у символа психически господствует именно бессознательное, которое рвется проявить себя в образе и заявить себя изречением, мнением, понятием (гномоном). Схемы не любят покидать сферу сознательного и логического. Метафоры слишком увлечены «игрой в бисер», творческим взаимодействием сверхсознательного, сознательного и подсознательного; в бессознательное они предпочитают не погружаться, чтобы в нем не заблудиться и не раствориться в неуловимой трансценденции. Символы, напротив, требуют всеобщего психического единства. Будучи в психической своей основе бессознательными, они многообразно расцветают в нашем предсознательном и жемчужной россыпью слов украшают наше сознание. Так, символ Пресвятой Богородицы может явиться нашему предсознательному в образах Земли-прародительницы, Ноева ковчега, лестницы Иакова, неопалимой купины49; и тысячи прекрасных слов, проникновенных молитв и вдохновенных гимнов возникнут из этого явления, этого прорастания таинственного символа в правдивые образы и истинные слова, которые станут изреченной ложью лишь тогда, когда мы отрежем, отсечем их от сущностных, личностных, бытийных корней, утопающих в нуминозном и питаемых Благодатным.

Наука формирует контекст; искусство предпочитает подтекст; всякое религиозное откровение предполагает бытие некоего как бы сверхтекста, отдаленным подобием которого является наше бульканье звуками, словами и понятиями.

Наука, когда она начинает говорить о человеке, отвечает на вопрос: что ты? Искусство – кто ты? Религия – откуда и куда ты?

Схемы расчленяют и в каком-то смысле омертвляют наше психическое, метафоры – взбудораживают и взнервляют, символы – объединяют и умиротворяют. Психически целостный человек, я уверен, мыслит прежде всего символами. Такой человек совершенно не обязательно должен быть богословом. Он может быть ученым. В основе научной истины, сказал Эйнштейн, лежит тайна. Уж он-то как никто другой знал цену научной относительности, измерил и выразил объективную реальность в короткой формуле.

§ 175

В § 37 мы сказали, что наука оставляет после себя параметр, искусство – парадокс, религия – парагон. Постараюсь чуть-чуть развернуть это предположение.

§ 175а

Под параметром как результатом научного познания я понимаю тот научный инструментарий (формула, методика, правило, закон, теория и т. п.), с помощью и посредством которого можно определить и, желательно, измерить открытую истину, изученный аспект объективной реальности, выделенное из текучей трансценденции и феноменально-остановленное мгновение жизни. Если определить и измерить