Вооружение Одиссея. Философское путешествие в мир эволюционной антропологии - Юрий Павлович Вяземский

нельзя, это уже не наука, вернее, не ее это область, куда она никогда не станет заглядывать, поскольку без определения и измерения наука беспомощна, она самое себя теряет. Едва наука опрометчиво воскликнет: это мгновение прекрасно, потому что неизмеримо и неопределимо! – так сразу какой-нибудь Мефистофель за ее логически-освещенную и объективистски-безоблачную душу ухватится и стащит в сумрак субъективной поэтики, во мрак мистики и Тайны.

Сколько бы так называемые экстрасенсы ни лечили людей, в том числе и многих ученых, скольким бы своим пациентам ни помогли, освободив их от физического и психического недомогания, ученые ни за что не признают существования «биополя», пока оно не будет научно определено и экспериментально измерено. Не потому только, что ученые консервативны и боязливы – среди них революционеров и смельчаков мысли не меньше, чем в других интеллектуальных профессиях, – а потому что для этого самого «биополя», вернее, для того загадочного инструментария, которым пользуются современные психические целители, у них, у ученых, нет пока никакого научного параметра и нет даже надежды обрести его в ближайшее время. В кругах, так сказать, сочувствующей общественности принято жалеть экстрасенсов и осуждать ученых. Но равным образом можно пожалеть и ученых: с ними норовят говорить на языке, которого они не понимают и не имеют права понимать; все эти «астралы», «чакры», «дурные информации» для научного слуха бред, и бред возмутительный.

А наука не терпит духовных возмущений. «Наука всегда будет подчинена этому закону – закону непротиворечия»50 (Бергсон). Принцип непротиворечия – категорический императив логического мышления. А должно быть равно А, А = А. В противном случае говорить нам не о чем.

§ 175б

А ≠ А. Это тоже императив, не менее категорический, но действует он в поэтике, в любом действительно-художественном произведении. Гамлет, равный самому себе, – не Гамлет, не великая метафора мировой литературы, а художественный эрзац, беллетризованная схема, играть с которой в бисер самопознания по вкусу лишь художественным слепцам и поэтическим недоноскам. В том-то, возможно, метафорическое величие Гамлета, что он являет собой доведенный до крайности трансцендентальный парадокс, сплошное антиномическое противоречие мыслей, слов и действий. «Я вас любил когда-то», – признается он Офелии и тотчас объявляет: «Я не любил вас никогда». «Иди в монастырь», – советует он любимой девушке (или обесчещенной им женщине?); и до сих пор ученые-шекспироведы гадают, куда он ее в действительности посылает: в реальный монастырь или в публичный дом, который в эпоху Шекспира тоже именовали «монастырем». Похоже, что намного сильнее Офелии он любит мать, королеву, и ее же он ненавидит столь яростно и угрожающе, что самому Призраку приходится однажды вмешаться, чтобы, заколов Полония, Гамлет и матери своей не зарезал. Сотни книг и тысячи статей написаны о том, почему Гамлет, в самом начале трагедии получив повеление отомстить за убийство отца, на протяжении пяти актов занят всем чем угодно, но только не местью; Клавдия он убивает лишь в самом конце и в общем-то случайно: не проговорись Лаэрт – и король-братоубийца мог остаться безнаказанным… Гамлету оставалось жить считанные минуты… и еще раньше ему могли отрубить голову в Англии… Кто он, мистер Гамлет? Наследный принц, который не ищет наследства? Ученый-недоучка? Поэт, не пишущий стихов? Мистик, не верящий даже тени собственного отца? Философ, непрерывно изрекающий одни лишь философские банальности?

Я так вижу: в реальности он жалкий меланхолик, существо безвольное и злое, гневающееся на мир с мстительной обидой ограбленного калеки. Но в художественной своей парадоксальности, в метафорической трансценденции он, пожалуй, самый философский, самый художественный и самый притягательно-принцевый из литературных образов. Он так загадочно устроен, что затягивает нас в себя, подобно черной дыре; внутри нашей самопознающей души он инсценирует свои «мышеловки», любовь нашу превращая в ненависть и презрение, превосходство – в неполноценность, грех – в добродетель, веру – в сомнение, сомнение – в веру, сумасшествие – в гениальность, унижение – в величие… Уже сотни лет Гамлет играет так с миллионами людей. Как Воланд, смотрит на них со сцены гигантского человеческого варьете: Кресло мне! Скажи, любезный Горацио, как, по-твоему, эти горожане сильно изменились?., костюмы и города, конечно, изменились… но, в общем, обыкновенные люди, напоминают прежних… вопрос «быть или не быть» только испортил их… опусти, друг, занавес, верни им душу, пусть отдохнут в антракте от Гамлета и гамлетизма…

На самом деле поэтически настроенному человеку избавиться от этой властной метафоры и соблазняющего парадокса можно, лишь перенеся свое самоисследование на другие великие метафоры, например, на Дон Кихота, Фауста, Дон Жуана…

Шеллинг считал, что подлинное произведение искусства содержит неисчерпаемость истолкований, будто автору было присуще бесконечное количество замыслов. Похоже, этих истолкований тем больше, чем антиномичнее художественный парадокс, чем многограннее метафора и чем противоречивее она оформлена и преподнесена. В этой многогранности каждый слушатель, зритель, читатель непременно обнаружит свою индивидуальную грань, то зеркальце, в котором его самопознающее поэтическое «Я» узнаваемо отразится и искусительно заставит играть с собой и в себя, сегодня иначе, чем вчера, в печали не так, как в радости. В этой неисчерпаемости целые народы, целые века не смогут себя исчерпать и утолить жажду самосочинительства и самовыражения. Одежды и дома будут меняться, Гамлет начнет стрелять из пистолета, Дон Кихот на кобыле Пролетарская сила отправится восстанавливать справедливость на просторы российских степей. Но изначальная парадоксальность от этого не уменьшится, лишь иначе огранится и неожиданнее засверкает; ярче или тусклее, глубже или мельче – не так важно для самих великих метафор, главное, чтобы перед лицом этих гениальных магистров Игры не иссякала потребность на чужой вопрос ответить самому себе…

В искусстве мы сталкиваемся с парадоксом.

§ 175в

Религия открывает нам парагон.

В современном языке это слово имеет много значений. Но я предлагаю взять основной, древнегреческий смысл: «пример, образец для подражания».

Стоит ли доказывать, что все религии результативно парагональны? Можно ли считать христианином человека, который только верует в Христа, но решительно отказывается подчиняться Его заповедям, хоть самую малость следовать Его примеру, подражать Его мыслям, чувствам, поступкам? Какой буддист не стремится уподобиться Будде? Какой мусульманин дерзнет утверждать, что пример Пророка для него ничего не значит? «Соображай все свои мысли и желания, слова и дела с Христовым Евангелием; строжайше исполняй все заповеди Христовы и будь весь Христов», – наставлял первопустынников святой Василий Великий51. «Ограждать себя отовсюду христоподража-телъным смирением»52 (курсив мой. – Ю. В.) советовал всем христианам святитель Филарет. Нравственно ли сжигать еретиков? А вы спросите себя: Христос сжег бы еретика? Часто он их сжигал в Евангелии? Такой мыслительный парагон достался нам в наследство от Достоевского. Если нет этого парагонального религиозного эйдоса,