Вооружение Одиссея. Философское путешествие в мир эволюционной антропологии - Юрий Павлович Вяземский

§ 173

Мы сказали, что наука ищет истину, которая по мере приближения к ней становится все более очевидной (§§ 37 и 97).

Что я предлагаю к этому добавить?

§ 173а

Не определяя понятия истины (чтобы не вовлечься в длительные гносеологические и онтологические дискуссии), я предлагаю в нашей системе поисковых координат считать, что наука исследует реальность, то есть феноменальную ступень мира, то, что лишь является нашему сознанию и потому может быть научно оценено, объективно охарактеризовано, объектно измерено. Именно объективность и объектность не позволяют науке проникать в трансценденцию мира. Наука, как правило, решительно избегает всяческой трансцендентальности, чувствуя, что не ее это дело. Научные истины феноменологичны, соответствуют реальному положению вещей, фиксируют предсказуемые закономерности. Но в любой момент принципиально непознаваемая ноуменальность через непредсказуемую трансценденцию может все в этой объективно-научной, реально-феноменологической картине нарушить, перечеркнуть и переиначить. Насколько мне известно, великие ученые нередко ощущали эту реальную относительность своего познания. Законы термодинамики? Но ведь так недавно они были открыты, и кто поручится, что уже завтра… Чем талантливее и чем метафизически «строже» ученый, тем менее безапелляционно будет он нам предлагать подобного рода поручительство. Так мне кажется.

§ 173б

Искусство, сказали мы, взыскует правды, и чем эта правда субъективнее, чем она человечнее и нежнее, тем продуктивнее художнический поиск и тем шире и глубже отклик в сердцах слушателей, зрителей, читателей (§§ 37 и 97).

С вашего позволения, слово для дополнения я предоставлю Зигмунду Фрейду. «В свое время, когда завершалось развитие аппарата восприятия реальности, фантазия осталась за пределами требований проверки представлений действительностью и сохранилась как иллюзорное исполнение труднодостижимых желаний. На самой вершине такого рода фантастических удовлетворений стоит наслаждение произведениями искусства; посредством художника это наслаждение становится доступным и для нетворческой личности»35. «В одном только искусстве еще бывает, что томимый желаниями человек создает нечто похожее на удовлетворение и что эта игра — благодаря художественной иллюзии — будит аффекты, как будто бы она представляла собой нечто реальное»36 (курсив мой. – Ю. В.).

Фрейд симфонически дополнил. Я попробую импрессионистски уточнить: труднодостижимость желаний объясняется тем, что в основе их лежат потребности самопознания. Удовлетворяет их в первую очередь искусство, и в художественном самопознании рождаются не «иллюзии» и даже не фантазии, а субъективные и субъектные ощущения, образы, понятия действительной трансценденции жизни. Ученый называет их иллюзиями и фантазиями лишь потому, что вследствие своей объективно-реалистической ориентации он не может или не хочет понимать природу художественных идей. Разве Гамлет, Дон Кихот, братья Карамазовы – иллюзии? Разве фантазии Фауст и Дон Жуан? В каждом из нас они живут как трансценденции нашего ноуменального, эманационно самоопределяя нас и экзистенциально самопознавая.

У женщин можно искать им образные параллели, госпожу Бовари объявив, например, Дон Кихотом в юбке37. Но продуктивнее признать за женщинами особую трансцендентальную образность: скажем, Пенелопа, Медея или Антигона, русские дихотомичные Наташа Ростова и Марья Болконская, дуалистические Грушенька – Катенька, Настасья Филипповна – Аглая Ивановна… Они, конечно же, не реальны, но эта их нереальность для антропологического ума должна представляться со знаком плюс, а не минус. Они более чем реальны, потому что трансцендентальны и действительны. Они действительны и действенны. Анри Бергсон, говоря о романистах и драматургах, заметил, что «среди них бывают такие, кто по-настоящему находится во власти своих героев; скорее, они управляются своим героем, чем управляют им; они даже с трудом избавляются от него, когда закончили пьесу или роман»38. Согласен, но почему «среди них бывают такие»? Они все такие, и все управляются своими трансцендентальными образами. Диккенс, чтобы спрятаться от них и хоть чуточку передохнуть от навязчивой творческой трансценденции, гулял по ночному Лондону, специально ездил, кажется, из Люцерны в Женеву, где гуще толпа была и легче было спрятаться от всех этих Пиквиков, Твистов и Домби. Бальзак и наяву, что называется, фантазировал: собирался открыть рудники, показывал друзьям и знакомым «подлинное» кольцо пророка Мохаммеда. В реальной жизни он писал свою «Человеческую комедию», а в жизни действительной – комедия писала Бальзака, не только водила его пером, но отправляла на Сардинию, шутила с кредиторами, в далеком Бердичеве заставила на краю могилы обвенчаться с «россиянкой» Элеонорой Ганской.

«Вы только подумайте, какую забавную штуку учудила со мной моя…» Не помню, кто это сказал: Пушкин – о Татьяне Лариной или Толстой – о Наташе Ростовой. Я всякий раз вспоминаю, чтобы потом снова забыть. Знаете, почему? Потому что каждый талантливый и творчески-свободный художник мог бы сказать нечто подобное. В севильской тюрьме Сервантес представил себе одного Дон Кихота, но уже в первом томе своего знаменитого романа встретился с совершенно другим субъектом, другой трансценденцией своей индивидуальности. Эта его, Сервантеса, и, как давно уже заметили, по меньшей мере, общеевропейская жизненная действительность во втором томе бессмертного романа выкинула довольно жестокую шутку: комический герой перевоплотился в один из самых трагических образов мировой литературы. Диккенс свой «Пиквикский клуб» задумывал почти как комикс: серию литературно-художественных подписей к юмористическим картинкам. Решил пошутить, но, видимо, многоуважаемому господину Пиквику шутка эта пришлась не по душе, и он, позабавившись над Диккенсом, заставил того учудить и написать «роман о положительно-прекрасном человеке». Так называл «Дон Кихота» и «Посмертные записки Пиквикского клуба» Достоевский. Федор Михайлович тщательно изучал оба романа, работая над собственной, русской положительной прекрасностью, – и родился «Идиот», пожалуй, самый неожиданный для его автора роман. На мой слух, князь Лев Николаевич Мышкин действительно прекрасный человек, чистый, искренний, милосердный, в высшем смысле православный, потому что еще и юродивый. Но, господа, в реальной жизни… как бы это нежнее сказать?., мне очень не хотелось бы выдать за него мою дочь; понимаете, у этой прекрасной положительности очень уж результат кровавый: Настасью Филипповну зарезал-таки Рогожин, а Аглая Ивановна вышла замуж за поляка, приняла католичество, что в системе этнически-религиозных координат самого Достоевского равнозначно смерти духовной…

Эти художественные трансценденции даже исторически намного более действенные, чем научные феноменологии. Возьмите для наглядности образы Эсхила, Софокла, Еврипида и сравните их с современными им научными представлениями, ну, скажем, об устройстве Вселенной.

§ 173в

Религиозная Тайна гносеологически возводит нас к Сверхличности, судьбе и сущности, сперва нашей индивидуальной, экзистенциально познаваемой сущности, затем к бытийной сути жизни как таковой и наконец, к уже нечеловеческой трансценденции от тварного к Несотворенному, от жизни к Сверхжизни, от человека к Божеству. Лишь в какой-то своей части религиозное познание есть самопознание; самопознание уже не цель, а результат гностической связи человеческой души со Сверхноуменальным, которое благодатно, промыслительно,