Вооружение Одиссея. Философское путешествие в мир эволюционной антропологии - Юрий Павлович Вяземский

Уже из моих подчеркиваний, я полагаю, вы могли составить впечатление о том, что я собираюсь сказать касательно филоса и его поведенческого проявления – альтруизма. С одной стороны, речь идет о некой властной социальной потребности сострадать, сочувствовать, содействовать, сожительствовать определенному, индивидуально созвучному вам человеку. А с другой стороны, это индивидуальное сочувствие, содействие приводит их участников к более глубокому и совершенному самопознанию, представляет собой «путь к истине», «объединению в понимании», превращает людей в «попутчиков по судьбе». Мы совершенно очевидно имеем дело с неким переходом от социального к идеальному, от ритуально-ролевого политического к явственно гностическому, научному, художественному, даже религиозному. «…Социальные инстинкты, – замечает Бергсон, – заставляют общества скорее бороться между собой, чем объединяться, чтобы действительно сделаться человечеством… Мистическая любовь к человечеству совершенно иная… Ведь такая любовь лежит у самых истоков чувства и разума, как и всего остального. Совпадая с любовью к Богу через его деяние, любовью, создавшей все на свете, она откроет тому, кто сможет ее расспросить, секрет творения. По сути своей эта любовь является метафизической еще в большей степени, чем моральной»18.

«Мистическая любовь к человечеству», любовь к Богу – это уже другой уровень. Но именно альтруистическая любовь, филогенетически проистекшая из сексуального эроса, на политическом этаже дифференцировавшаяся, отделившаяся от безликого охлоса, эгоистического кратоса, по образному выражению Фрейда, «на эгоизме научившаяся любви»19, возводит нас к научному познанию человека и человечества, к художественному и философскому самопознанию, а в конечном итоге – к мистической любви к Богу и его творениям.

Разумеется, альтруистическое взаимодействие не стоит ограничивать рамками лишь рационального и логического, ибо оно представляет собой «встречу двух иррациональных данностей, а именно двух людей, которые не есть ограниченные, измеримые величины, но которые привносят с собой наряду с их потенциально определимым сознанием неопределимо распространенную сферу бессознательного»20.

§ 169

Может быть, следующие беглые различения укрепят нашу поисковую систематику политического этажа.

В качестве охлономического модуса социум ориентирован главным образом на взаимодействие с внешней социальной средой. Мы объединились в «консорцию», в «конвиксию», в «этнос», нацию, конфессиональное сообщество для того, чтобы противостоять другим объединениям, которые «не-мы», а «чужие».

Кратономическая номенклатура организует и иерархизирует внутреннее социальное содержание, представляя собой качественно новое политическое явление.

Альтруизм, хотя это не всеми ощущается и мало кем признается, ориентирован на преодоление времени, обеспечение, так сказать, политического продолжения рода, политико-идеологической преемственности. Социумы и номенклатуры, не имеющие альтруистического гена, чуждые всяческим альтруистическим движениям, не оставляют политического потомства. Сказать об этом понятнее, а тем более доказать вам это я пока не могу, но постараюсь в дальнейшем.

Социумы легче рассматривать как горизонтальные образования, номенклатуры – как вертикальные построения, альтруистические модусы – как судьбы.

Охлос ведет к некой сплоченной надорганизменности и коллективной надындивидуальности, кратос – к максимальному проявлению своих эгоистических наклонностей, филос – к гармоническому сочетанию своих потребностей с потребностями другого человека.

Охлос – антиэгоистичен, кратос – эгоистичен, а филос – надэгоистичен.

В метафизической стилистике Адлера можно сказать, что охлос направлен на достижение коллективного превосходства, кратос – индивидуального, а филос – превосходства над собой.

Нормирующими элементами социального (охлономического) поведения я предлагаю считать обычаи; номенклатурные ритуалы регламентируют в первую очередь законы; альтруистическое поведение упорядочивается заповедями и тем, что в христианстве принято называть «макаризмами».

Оценочные дихотомии, как мы уже говорили (§ 36), могут выглядеть соответственно: «свой/чужой», «правомочный/неправомочный», «добрый/злой». Охлос говорит нам: «Так у нас принято». Кратос: «Так справедливо по отношению к нему и ко мне». Филос: «Так милосердно, хотя не совсем справедливо и, к сожалению, вовсе не принято».

Базовыми эмоциями я предлагаю считать: для охлоса – торжество и ярость (ненависть), для кратоса – расположение (оправдание) и гнев (осуждение), для филоса – любовь и отвращение (негодование).

«Совесть», «вина», «раскаяние», «стыд» – эти понятия в феакийской музыке прискорбно не темперированы. Фрейд вроде бы пытался их различать, но еще больше запутал картину. Чувство вины, например, у него есть «топическая разновидность страха»21; и одновременно «чувство вины, возникающее после совершения чего-либо преступного, скорее, заслуживает имени раскаяния»22; и в то же самое время «чувство вины – прямой потомок конфликта между потребностью в любви и стремлением к удовлетворению влечений»23.

Я предлагаю хоть как-то разграничить эти отрицательные эмоциональные состояния. И прежде всего сказать, что совесть – не эмоциональное состояние, а сложный психический орган, который может колоть нас стыдом, изъязвлять виной и обжигать раскаянием в зависимости от того, в каких ормических регистрах проявились и звучат наши душевные терзания. Стыд – охлономический диссонанс, вина – переживание номенклатурное. Стыд мы чаще испытываем перед сообществом людей: семьей, коллегами, городом, народом. Но перед номенклатурным партнером, перед начальником, судьей, правителем мы, скорее, переживаем чувство вины, а не стыда; стыдом тут не отделаешься; как в суде преступника не только устыдят, но приговорят и накажут, так и во внутреннем своем суде ты должен приговорить себя и наказать. В известном смысле, стыдясь, ты себя ненавидишь. Виня же себя, ты на себя справедливо гневаешься, ты себя судишь не с точки зрения коллектива, а по более общим номенклатурным (правовым) законам.

Иное дело раскаяние. Как мне кажется, это очень сложное душевное движение должно состоять, по меньшей мере, из двух компонентов: (1) сопереживания тех огорчений, тех страданий, тех мук, которые ты причинил другому человеку; (2) неприязни, отвращения, омерзения к самому себе, настолько сильного, что ты готов от этого отвратительного себя навсегда отвратиться, по крайней мере, в тот момент, когда ты испытываешь раскаяние. Мне стыдно перед людьми; виню я себя перед индивидуальным судьей, конкретным судом или законом; но по-настоящему раскаяться я могу только перед Богом, ввиду прежней моей судьбы и грядущего предназначения. Стыдясь, я отторгаю себя от сообщества, винясь – справедливо унижаю себя перед иерархией, раскаиваясь – уничтожаю мерзкого себя и тем самым выжигаю в себе греховное, очищаюсь и возвышаюсь до новой чистоты. Стыд в значительной мере основан на страхе перед общественным мнением. В переживании вины «внешний» страх должен уступить внутреннему гневу. В раскаянии страх недопустим, истинное раскаяние поразительно мужественно. Проще всего стыдиться – для раскаяния требуется особая душевная одаренность…

Продолжая различать охлос, кратос и филос, предположу, что для первого характерен образ безликого Мы, которое скорее напоминает фрейдовское «Оно»; для второго – образ «Я»; для третьего – образ «Ты», в котором мое «Я» не померкло, а проявилось с