Вооружение Одиссея. Философское путешествие в мир эволюционной антропологии - Юрий Павлович Вяземский

болконское и безуховское, католически-донкихотское и протестантски-фаустов-ское, русское, соборное, якобы православное, карамазовское… Дмитрий Федорович Карамазов, кстати, весьма цельную мысль о природе искусства выразил, когда признался брату Алеше: бедный Йорик!., это я Йорик и есть.

Можно до одури начитаться психологов и с их помощью безжалостно препарировать себя в поисках либидозного, эдиповского, архетипически-бессознательного, неполноценно-превосходственного. Если не заболеете неврозом и не впадете в истерику, много любопытного в себе откроете, объективируете и остановите. Но все это будет, что называется, «in vitro», базаровской лягушачьей тушкой. (Вспомним тургеневского Базарова, который резал живых лягушек, пытаясь найти у них душу.) Чтобы обрести живого, текучего и вечно изменчивого себя, надо ходить в театр, читать поэзию и прозу, слушать музыку. Открыть себя почти невозможно. Намного легче себя встретить… Я, Юрий Вяземский… не то, я Митька Карамазов, который хочет быть Иваном, но любит называть себя Алешей, больше всего на свете опасаясь стать Смердяковым… Я слишком во многих себя встречаю, чтобы свое истинное имя вам назвать. Но, милостивые государи, друзья и враги мои, у Шуберта есть одна мелодия, от которой меня всегда в жар бросает, и стыдно перед всем миром становится, и перед всеми обиженными мной хочется повиниться, и во всех своих поступках, во всех своих мыслях хочется раскаяться, чтобы разом очиститься от прежнего, окаянного себя. Я вам эту мелодию никогда не назову, потому что знающий ее получит надо мной власть почти беспредельную. Повинуясь ее призыву, я пойду, как крысы – за сказочным дудочником. Никому такой власти над собой не желаю доверять! Хватит с меня, что этот проклятый австрияк Франц немногими нотами субъективно нащупал и текуче выразил то, от чего я никак не могу отказаться, не перестав при этом быть самим собой. Подозреваю, что не на одного меня эта мелодия оказывает такое… сретенное воздействие.

Владей Мефистофель таким же ключом к Фаусту, он бы уже в погребе Ауэрбаха заполучил его душу. Но Мефистофель был больше по научной части. Он не знал, что в искусстве самый главный вопрос: кто я? И на этот вопрос должен ответить не художник, а тот, к кому он обращается: слушатель, зритель, читатель.

У Адлера: «…Люди, поступки которых определяются частным пониманием и которые ограничены частным языком, тем самым обнаруживают свою ненормальность. Больные, невротики и преступники – вот люди такого типа»32. На мой взгляд, к этому разряду Адлер забыл добавить художников. Они всегда наделены «частным пониманием» и обращаются к нам на «частном языке», который становится частью нас, участвует в нашем самопознании. Адлеровские «чувства общности» и «здравый смысл» к искусству неприменимы. В нем слишком много субъективного, индивидуального, частного и даже ненормального с точки зрения здравого смысла науки.

§ 172в

Религиозную среду я сперва не знал как определить, а затем, говоря о третьем потребностном нефе, предложил именовать хроноверсией (см. §§ 37 и 41). Эту хроноверсию, применительно к теосу, можно условно понимать как гностическое освоение времени. Но понимание это требует целого ряда сложнейших добавлений и тончайших уточнений, для которых у меня сейчас нет ни времени, ни места, ни соответствующей ормологической экипировки. Могу сказать лишь следующее.

Уберите из любой религии ощущение времени, и от нее почти ничего не останется. На ранних стадиях религиозного движения, в самых примитивных религиях еще богов никаких нет, но время уже потекло и связует, по крайней мере, прошлое с настоящим, древнее с современным, умершее с живущим, куда-то отошедшее с откуда-то пришедшим или почему-то оставшимся. Эта пастернаковская «дней связующая нить» становится тем нейтральнее и животворнее, тем личностнее и судьбоноснее, чем выше восходит религиозное познание, чем сложнее и таинственнее становятся его бессознательные, предсознательные и сознательные представления.

Религия не может быть только объективной или только субъективной. Она не желает знать противопоставления объекта субъекту, субъекта объекту, на котором произрастают и процветают соответственно научное и художественное познание. Религии уже с первых шагов нужен синтез того и другого, некий объекто-субъект, некий сочетающий в себе объектность и субъектность по меньшей мере индивид, а лучше – личность и еще лучше – сверхличность. Чем противоречивее эта религиозная личность выглядит для научного ума, чем жизненнее и натуральнее противостоит она склонной к мимолетным видениям художнической душе, тем выше, если угодно, ее религиозный градус, ее мистическая продуктивность.

Художник, описывая бурю как свою интроспекцию, может играючи предложить нам вслушаться в ее звуки, одновременно похожие на звериный рев и детский плач… «То, как зверь, она завоет, то заплачет, как дитя»… Не слышите? Ну и ладно, бросьте, улыбается художник, я вам другую игрушку подскажу для сублимации вашего самопознания. Религиозный эйдос в эти бирюльки не играет. Буря для него воистину зверь, какая-нибудь львиноголовая египетская Сохмет, которая разметет по ветру твое движимое и недвижимое имущество, изувечит твоих плачущих от ужаса детей, самого тебя сожрет, если ты к ней не отнесешься с подобающей серьезностью: не склонишь перед ней головы, не принесешь жертвы, не взмолишься о пощаде. Буря-Сохмет так же индивидуальна, как ты. Она сверхиндивидуальна, потому что намного могущественнее и непредсказуемее тебя.

«…„Идеал-Я“, – писал Зигмунд Фрейд, – удовлетворяет всем требованиям, которые предъявляются к высшему существу в человеке. Как замену тоски по отцу он содержит зародыш, из которого образовались все религии. Суждение о собственной недостаточности при сравнении „Я“ с его идеалом вызывает смиренное религиозное ощущение, на которое ссылается исполненный страстью томления верующий»33.

На мой взгляд, Фрейд был не так далек от истины, вернее, от описания таинственного религиозного чувства. Человек, считающий себя полноценным индивидом и тем более состоявшейся личностью, едва ли будет склонен к религиозному познанию. В качестве отправной точки своего движения религиозный гносис предполагает хотя бы смутное ощущение своей индивидуальной неполноценности и стремление установить чудесную, авторитетную и таинственную связь со сверхиндивидуальностью, со Сверхличностью, или, по выражению Шелера, «в ядре своей личности обрести живое причастие к основе всех вещей»34. Ни искусство, ни тем более наука нам этой личностной и личной связи на дают.

Вы спросите: а при чем здесь хроноверсия? А при том, что, скажем, буря-Сохмет – это не только сверхиндивидуальность, с которой древние египтяне устанавливали гностические отношения, это еще и судьба человека, его индивидуальные прошлое, настоящее и будущее… Не так, это нечто похожее на бергсоновскую «длительность», в которой нет временного членения, но в будущем можно искупить прошлое, а в прошлом – прегрешить перед будущим и настоящим… Вернее, судьба – это сочетанная со сверхличностным промышлением твоя индивидуальная сущность, проявляющаяся в пространстве и во времени, трансцендентально тебя через тебя реализующая, а в сущности, открытая-открывающаяся-откроющаяся тебе тайна, не