Вооружение Одиссея. Философское путешествие в мир эволюционной антропологии - Юрий Павлович Вяземский

«Все происходит так, – импровизирует Анри Бергсон, – как будто неопределенное и неоформленное существо, которое можно назвать, по желанию, человеком или сверхчеловеком, стремилось принять реальные формы и смогло достичь этого, только утеряв в пути часть самого себя. Эти потери представлены остальным животным миром и даже миром растительным…»111.

Представьте себе, со стороны ноуменального осевого движения тут нет никаких потерь. «Как источник наполняет реки, сам ничего не теряя, как солнце освещает темную атмосферу, нисколько не потемняясь само… так Единое изливается или излучается вне себя от избытка или изобилия своей совершенной полноты, неизменно пребывая в себе»112. – Плотин великолепно описал эту возрастающую плеромичность ноуменального движения, хотя описывал нуминозное и в ноуменальном видел преимущественно убывание и оскудение.

В-пятых, всякая эманация, разумеется, ущербна, но ущербляет она не ноуменальное, не жизнь-в-себе, а тот «порыв», который от нее исходит; свою собственную трансцендентальность она постепенно и последовательно утрачивает, отдаляясь от осевого движения. «По мере развития жизнь рассеивается в своих проявлениях… дисгармония между видами будет все больше усиливаться»113. «…Эволюция… всегда происходит в направлении не ассоциации, но диссоциации, идет не к конвергенции, но к дивергенции усилий… полная гармония существует только в исходной точке»114.

Бергсон нам рисует лишь половину картины. Я предлагаю дорисовать ее и сказать, что в процессе своей трансценденции жизнь движется от свернутого однообразия к развернутому многообразию, от ноты к аккорду, от пучка света к радуге.

В современной эволюционной теории все чаще говорят о полифилии жизни (о развитии жизни из многих корней), все чаще вместо Древа жизни предлагают представлять себе куст или даже группу близко стоящих деревьев, взращенных на одной «почве» праорганизмов115. Учитывая, что осевое движение невидимо и неизобразимо, Древо жизни действительно больше похоже на куст. И вершин у него больше, чем видят Шарден и Кено. Если не считать царства дробянок и грибов – по меньшей мере пять: человечество, человекообразные обезьяны, «общественные птицы» (например, некоторые попугаи, некоторые врановые, утиные), «общественные насекомые» (муравьи, пчелы, термиты) и те растения, у которых особенно развиты настевые ростовые реакции (особенно насекомоядные). Разумеется, они с разных уровней выглядывают, но – на нас и на данном отрезочке эволюции; то есть бог их знает, откуда и на кого они начнут выглядывать, скажем, через каких-нибудь сорок миллионов лет…

§ 190

Наконец, ярче всего ортогенез проявляется в феноменальном расширении и разветвлении свободы жизни. Я не готов пока и не скоро еще буду готов говорить о свободе как таковой. Но уже сейчас могу предложить краткий перечень того, от чего в процессе своего восходящего движения освобождается жизнь.

(1) От господства морфологического, если угодно, от материального. Бергсон говорил, что «жизненный порыв» способна феноменально ограничить разве что материя, с которой он сталкивается. Но порыв «завладевает этой материей»116; он «пронизывает материю, вырезая в ней живые существа»117; он «внедряет в материю неопределенность»118. По мере своего эволюционного возрастания жизнь становится все более морфологически-свободной. С этим можно не соглашаться, но с этим очень трудно будет не согласиться, если речь повести о свободе относительной и сравнительной.

Относительно движения, например, можно смело сказать, что движения растений намного разнообразнее, чем движения камней; что животные движутся намного многообразнее и свободнее, чем растения, и чем «выше» животное, тем шире у него «радиус выбора»119 (по Тейяру) между различными движениями. «…Прогресс нервной системы обеспечивает действиям большую точность, большее разнообразие, большую продуктивность и независимость»120 (Бергсон).

Растение почти исключительно морфологично, оно, строго говоря, не движется, а растет. Но в некий эволюционный момент поведение начинает постепенно освобождаться от морфологии и чем выше по эволюционному древу, тем упрямее норовит освободиться, не довольствуясь медленным морфологическим ответом на требования жизни. Галапагосский дятловый вьюрок давно бы вымер, ожидаючи, пока у него вырастет достаточной длины клюв. Поэтому он отламывает палочку и с ее помощью начинает доставать прячущихся в глубине дерева насекомых – морфологическое удовлетворение сменяется у него удовлетворением сугубо поведенческим и, в общем-то, орудийным. Жизнь все настойчивее требует некоторой степени независимости от доминирующей соматичности. Вернее, диалектическое взаимодействие соматического и психического становится все более изощренным.

(2) Освобождение от господства инстинкта, или, как говорит Шелер, «освобождение органического индивида… от неадаптирующейся жесткости инстинкта»121. Чем выше поднимается жизнь, тем более она способна сказать «нет» своей базовой инстинктивности; вернее, она уже не исключительно инстинктивна, а сперва сложно-рефлекторна, затем условно-рефлекторна и, наконец, рефлексивна. Она все чаще не бежит от страха, терпит голод в присутствии еды, не спаривается с первым попавшимся половым партнером. Потребностно-волевое взаимодействие становится все менее механическим и автоматическим, все более избирательным, конкурентным и потому эмоциональным, образным, все более озвученным. Как считает Бергсон, в процессе эволюционного движения начинают разъединяться инстинкт и «ум». «Это развитие осуществлялось по двум главным линиям эволюции жизни животных, членистоногих и позвоночных. В конце первой линии – инстинкт насекомых, особенно перепончатокрылых; в конце второй – человеческий ум. Инстинкт и ум имеют основной целью использование инструментов: в последнем случае – орудий изобретенных, следовательно, изменчивых и непредвиденных; в первом случае – органов, данных природой и, следовательно, неизменных»122.

(3) Постепенное освобождение от морфологического господства и инстинктивной тоталитарности, в свою очередь, ведет к тому, что Шелер называет «освобождением от привязанности к виду»123, то есть к возрастающей внутривидовой индивидуализации жизни. «Объективные» научные эксперименты возможны на дрозофилах и дождевых червях; уже у кролика могут проявиться субъективные вариации; на крысах уже рискованно экспериментировать без сложного учета индивидуальных особенностей животного (его социального статуса, интенсивности исследовательского интереса, характера, темперамента). Можно долго наблюдать какого-нибудь шимпанзе, знать его как облупленного, но в точности предсказать его поведение в конкретной экспериментальной ситуации почти невозможно, потому что ему может вдруг не захотеться вести себя так, как он вроде бы должен себя вести по логике эксперимента и экспериментатора – возьмет и отчебучит что-нибудь вопреки причинно-следственной связи и наперекор своим зарегистрированным привычкам и наблюдаемому характеру; на это не раз жаловались исследователи высших обезьян124.

(4) Освобождение от жесткой и специализированной адаптированности к внешнему миру за счет более широкого использования пластичной поведенческой адаптации, позволяющей гибко реагировать на неожиданные и внезапные изменения во внешней реальности, во внутренней потребностной действительности. Мы уже говорили об этом «принципе голи» (см. § 74), об эволюционных преимуществах широкого и вооруженного дилетантизма; «и швец, и жнец, и на дуде игрец» по сравнению с профессиональным флейтистом выглядит непривлекательно разве что в консерватории, но