Черные ножи 4 - Игорь Александрович Шенгальц

Особая зона «А» находилась справа от главных ворот и была огорожена кирпичной стеной, за которой располагались несколько бараков, надежно охраняемое эсэсовцами.

Меня остановили у входа на территорию, но я объяснил, что ищу профессора по поручению доктора Риммеля.

Унтерофицер, которого я помнил в лицо, он был вчера в «тире», кажется, Ханнес, лишь покачал головой:

— Его тут нет, я бы знал. Впрочем, я заступил на дежурство лишь час назад.

Солдаты тоже были свежие, и Ханнес принял решение:

— Хорошо, пройдем внутрь, поищем господина профессора. Кстати, я тебя помню, капо. Вчера мы хорошо повеселились, надо бы повторить!

Он широко заулыбался, а я едва сдержался, чтобы не ударить его в лицо.

— Здесь заключенные живут в сказочных условиях. Гораздо лучше, чем капо, — начал пояснять Ханнес, пока мы шли к первому бараку, — каждый из них получает повышенный паек: полбуханки хлеба в день, немного маргарина или колбасы! Каково? На завтрак — кофе, на обед — картошку с квашенной капустой или кольраби, а в хорошие дни — гороховый суп с беконом. Тебя кормят беконом, капо?

— Не особо, — честно ответил я, — но жаловаться не приходится.

— От работ все они освобождены, да и вставать могут, когда сами пожелают. Особые условия!

Этот словоохотливый немец мне изрядно надоел, но без него в зону «А» я бы не попал, приходилось терпеть.

— Зато в каждом бараке целых четыре раковины, два унитаза и два писсуара! И это всего на восемь человек! Кстати, у каждого своя камера. Там и стол, и стул, и кровать, и коксовая печь. Вот только ночами тут холодно, скрывать не буду. Печь можно топить с половины пятого, угля хватает часов до десяти, а потом приходится слегка померзнуть, — он беззлобно хохотнул.

Меня привлекло отдельное одноэтажное бетонное строение, выделяющееся среди прочих бараков.

— Карцер, — пояснил Ханнес. — Там сидят провинившиеся… впрочем, недолго. Мало кто может зимой протянуть дольше пары ночей. Мрут, как мухи, но что поделать, таковы правила и распорядок…

Мы зашли в один из бараков, прошлись вдоль камер, в каждой из которых сидел заключенный, но профессора ожидаемо не встретили. Обстановка в камерах была скудной, ровно та, что описал Ханнес, но в сравнении с ужасом, царящим в обычных бараках, здесь, и правда, было много лучше.

Выйдя на улицу, я увидел человека лет тридцати пяти, с задумчивым лицом прогуливающегося вдоль барака. Одет он был в расстегнутую военную шинель без погон, под которой были свитер и бриджи для верховой езды, а на ногах носил обычные солдатские сапоги.

— Разве заключенные могут свободно гулять в рабочее время?

— Это особый человек, — усмехнулся Ханнес, — для него делают исключения, хотя он всего лишь лейтенант.

Мне стало любопытно. В зоне «А» сидели полковники и генералы, а что здесь делал простой лейтенант?..

— И чем же он такой особенный?

Унтерофицер понизил голос:

— Все дело в его фамилии — Джугашвили.

Он выговорил эту фамилию с огромным трудом, коверкая ее, как только можно, но я все же догадался, что он хотел сказать.

— Однофамилец?

Немец сделал таинственное лицо:

— В том-то и дело, что нет. Этот человек — сын Сталина!

Я сбился с шага и чуть не споткнулся. Быть этого не может! Насколько я знал, Яков Джугашвили умер еще в 1943 году. Впрочем, то были лишь слухи, толком же никто ничего не знал. Дело было засекречено, а все воспоминания очевидцев явно подчищены. Я даже не был уверен, что он в принципе сидел в Заксенхаузене. По крайней мере, его сводный брат, приемный сын Сталина — Артем Сергеев, утверждал, что тот погиб в бою еще в самом начале войны, в 1941 году.

Получается, все источники врали. Яков на самом деле был в Заксенхаузене и дожил до зимы сорок четвертого года. Слишком уж козырной фигурой он являлся — такими не разбрасываются. Даже если Верховный не захотел обменивать сына ни на кого из немецких генералов высшего эшелона, включая фельдмаршала Паулюса, все равно держать его под рукой было выгодно. Сегодня ситуация одна, завтра — другая.

Нужно рассказать о нем Зотову или генералу Маркову. Впрочем, скорее всего, они и так знают о его присутствии в лагере. И все же… сын самого товарища Сталина мог бы стать тем объединяющим элементом, который еще более сплотил бы ряды заговорщиков.

Я бросил на Якова долгий взгляд, хорошенько его запоминая. Он казался чуть застенчивым. Чисто выбрит, но непослушные волосы, не прикрытые шапкой, трепались на ветру. Пронзительный, но при этом чуть печальный взгляд. Это был скорее поэт, чем солдат. По крайней мере, так мне показалось.

Яков зашел в барак, и больше мы его не видели.

Ни в одном из прочих бараков профессора мы не нашли и, когда вернулись к выходу из особой зоны, Ханнес негромко спросил:

— Капо, ты сейчас прямиком к доктору Риммелю?

— Наверное, — осторожно ответил я, — нужно доложить, что профессора нигде нет.

— Такое дело ночью произошло, — неловко пожал плечами Ханнес, — я слегка перебрал, а она постоянно дерзила и смеялась так вызывающе…

— Вы о чем, господин унтерофицер? Я вас не понимаю!

— Вот… — он сунул руку в карман шинели и вытащил оттуда нечто непонятное, напоминающее белокурый женский парик. — Отдай это доктору. Вдруг он сможет пришить обратно?

Лишь взяв это в руки, я сообразил.

Я держал окровавленный скальп Хельги. Волосы спутались в невнятный клубок.

Так вот, кто стал причиной ее смерти. Молодой унтерофицер, худой и улыбчивый. Чей-то сын, чей-то брат. Кровавый убийца.

Дыши! Дыши! Его время еще на наступило, но оно наступит, клянусь!..

— Она умерла сегодня, — стараясь контролировать голос, негромко произнес я, и отдал скальп обратно Ханнесу, — не выдержала боли.

— Неудобно вышло, — пробормотал эсэсовец, — впрочем, сама виновата, шлюха!..

Он брезгливо отбросил волосы в сторону, прямо в грязь, и, резко развернувшись, вернулся на свой пост.

Теперь мне стало понятно, отчего он так охотно провел экскурсию по особой зоне. Хотел через меня загладить свою вину перед доктором, который был вынужден тратить собственное время и лечить Хельгу. Да и рапортфюрер Зорге был бы явно недоволен произошедшим. Проститутки — это не обычные заключенные, они зарабатывают деньги для Рейха и поэтому состоят на особом счету. Убивать или калечить их было не желательно.

Я двинулся в