Шелковый Путь - Колин Фалконер

Его татарские спутники управлялись с верблюдами почти так же искусно, как и с лошадьми. Они могли садиться и спешиваться с такой легкостью, что им даже не приходилось останавливать караван. В один миг Хутулун могла идти рядом со своим верблюдом, а в следующий — резко дернуть за носовую веревку, и, пока животное опускало шею, она уже хваталась за вьюк на его спине и взбиралась в седло. Секрет, казалось, был в том, чтобы потом медленно отпускать носовую веревку, чтобы верблюд не слишком быстро вскидывал голову и не сбрасывал тебя с плеча.

Именно это и произошло с Жоссераном, когда он впервые попытался проделать этот маневр, к великому удовольствию Одноглазого и татар.

Верблюдицу Уильяма Одноглазый звал Лейлой, но монах перекрестил ее в Сатану. По каким-то своим причинам татары дали ему самую злобную тварь из всего каравана. Это было устрашающее животное, с головой, увенчанной жестким клубком шерсти, и передними ногами размером со скамейку. Каждый раз, когда священник пытался сесть на нее, Сатана поворачивала голову, чтобы укусить его за зад, пока тот карабкался на вьюк.

В конце каждого дня вьюки снимали, а караван отпускали на пастбище. Однажды вечером, вместо того чтобы искать корм, Сатана подошла к Уильяму сзади, приблизила пасть к его плечу и взревела ему в ухо. Уильям подпрыгнул, словно его ударили плашмя широким мечом.

Татары отступили назад и заревели от смеха.

Хутулун смеялась вместе с остальными. Это был первый раз, когда она улыбнулась с того вечера в Кашгаре, когда в караван-сарай прибыл гонец от ее отца.

Весть от отца встревожила ее. События в Каракоруме и Шанду развивались быстрее, чем кто-либо ожидал.

Курултай для избрания нового Хана ханов уже собрался в Каракоруме, и брат покойного кагана, Ариг-Буга, уже был избран верховным правителем татар.

Но не все были согласны с этим выбором. Его младший брат, Хубилай, ведший войну с империей Цзинь в далеком Катае, на курултай не явился. Вместо этого он созвал собственный курултай в своей столице, Шанду, и велел своим полководцам избрать каганом его. Было немыслимо, чтобы курултай татар созывался где-либо, кроме как в столице, в Каракоруме. Это означало не что иное, как мятеж, и грозило гражданской войной — первой со времен Чингисхана.

Жены и сыновья покойного Хана ханов, Мункэ, встали на сторону Ариг-Буги. Золотой род, потомки Чингисхана, также присягнули ему на верность, как и брат Ариг-Буги, Бату, из Золотой Орды. Лишь Хулагу заключил союз с Хубилаем.

При такой слабой поддержке Хубилай должен был оказаться в изоляции. Но у него была большая и хорошо снабженная армия и прочная власть в Катае. Он представлял серьезную угрозу для всей татарской империи.

Послание Кайду заканчивалось предостережением: чем ближе они будут подходить к границам Катая, тем большую осторожность ей следует проявлять. Их караван может даже подвергнуться нападению воинов, верных Хубилаю.

Пустыня была не единственной опасностью, что ждала их в первую луну лета.

***

XLVII

В ту ночь они остановились посреди огромной гравийной равнины. Верблюды, стреноженные по передним ногам, щипали редкие хрупкие солончаковые тростники и сухие колючие кусты.

Уильям опустился на колени под почерневшей от ветра ивой, сжимая в кулаке распятие на шее, его губы беззвучно шевелились в молитве. Татары смотрели на него, презирая и боясь это темное существо, вверенное их попечению. Он уже однажды принес им несчастье. Они были убеждены, что он принесет его снова.

Жоссеран сел рядом с монахом и накинул капюшон своей рясы, чтобы защититься от горячего, колючего ветра.

— О чем молишься, брат Уильям?

Уильям закончил свои мольбы и опустил руки.

— О том, чтобы нашими страданиями здесь мы исполнили волю Божью.

— И какова, по-твоему, воля Божья в этом?

— Не нам, бедным созданиям, знать это.

— Но ты знаешь содержание буллы, которую вверил тебе его наместник. А понтифик знает волю Божью, не так ли? — С самого их отъезда из Акры он размышлял о миссии Уильяма. Хотел ли Папа перемирия с татарами, как и тамплиеры?

— Булла секретна. Я прочту ее только татарскому царю, как мне и было велено.

— Он хочет заключить с ними мир?

— Он желает принести им слово Божье.

— Мне кажется, их интересует только добыча. Они желают царств здесь, на земле, а не на небесах.

— Бог откроет их сердца и умы. — Уильям поднялся с колен и громко застонал.

— Что случилось?

— Это просто ломота в костях. Не беспокойся обо мне.

Жоссеран пожал плечами.

— Будь уверен, не буду. Но мой долг — доставить тебя в целости и сохранности обратно в Акру.

— Постараюсь тебя не разочаровать.

— Спасибо.

На самом деле, хоть он и не хотел, чтобы тамплиер это знал, он ужасно страдал. У заднего прохода у него образовались опухоли, похожие на маленькие гроздья винограда, и дерганые движения верблюда превращали каждое мгновение на его спине в агонию. Но если он и страдал, то страдал за своего Спасителя, и каждый шаг по этой ужасной пустыне очищал его душу и приближал к Богу.

Хутулун видела, как Ворон встал и отошел в сторону, чтобы справить нужду. Его верблюд пасся неподалеку; он поднял свою уродливую голову и посмотрел на него. Она почти могла прочесть его мысли в его пустых карих глазах. Он пощипал колючие ветки тамариска, медленно жуя, созерцая своего мучителя в черной рясе с капюшоном, прислушиваясь к шлепкам его мочи о камни гэби. Он подошел ближе, на всю длину своей веревки, пока не оказался почти у его плеча.

А затем изрыгнул полный желудок зеленой слизистой жвачки ему на спину.

Уильям пошатнулся, моча брызнула на его рясу, пока он одной рукой шарил за спиной, пытаясь понять, что произошло. Одноглазый, который тоже видел случившееся, рухнул на землю, беспомощно сотрясаясь от смеха. Уильям пытался стереть грязную слизь с рясы, все еще сжимая в другой руке свой срамной уд. Он увидел, что Хутулун смотрит на него, и, пошатываясь, отошел, его лицо было багровым.

Только Жоссеран не смеялся. Она гадала почему, ведь она знала, что он не питает большой любви к своему спутнику.

— Животное его не очень-то жалует, — сказала она.

— Это очевидно.

— Скажи ему, пусть подождет, пока солнце это высушит, — сказала она, — тогда он сможет это соскрести. Иначе он только сделает хуже.

— Я ему скажу,