Орловский и ВЧК - Владимир Черкасов-Георгиевский

Она, крася пол, растрепанной тыковкой покатилась в проходе, из обрубка шеи ударила кровь. Гроб костяным пальцем ткнул в грудь остаток Куренка, и тот вместе со стулом загремел вслед за головой.

Филька остолбенело глядел, почему-то не в силах двинуть ни рукой, ни ногой. В зале, кроме них, так никого и не появилось, было тихо, словно не произошло ничего особенного.

Гроб аккуратно взял с тарелки щепотку квашеной капусты, отправил ее в растянувшийся рот и объяснил Ватошному:

— Я сразу подземным-то духом учуял твоего пахана. Все одно не жилец он был, ой, уже неживым. Глаза-то его как крутились, а? Лишнее он по земельке проходил, верь мне, Филя. Сила Куренка иссякла. А ты живи.

Ватошный сумел стряхнуть с себя оцепенение, схватил графин и хлебнул из его горлышка. Отдышался и хмуро проговорил:

— Мне, значит, жить разрешаешь?

Поднял палец Гроб:

— Только об одном прошу — не плюй на Мамку-Земельку!

— А пить-курить можно? — с надрывом выкрикнул Филька.

— Это, пожалуйста. Главное, чтоб не плевать, не оскорблять земельку.

Филька поглядел на труп Куренка, столь странный без привычной верхней оконечности. Перевел глаза на попрыгунчиков, потер лапами лысину, словно приводил в порядок мозги.

Потом он спросил тихим голосом:

— Могу я идти?

— Иди и не забывай моих слов, — разрешил Гроб. Словно выпивший не один графин «бритвочки» Филя, сгорбившись, двинулся на выход покачиваясь, опираясь руками на столы. Но в дверях из зала вдруг окреп, выпрямился и рванулся в сторону, чтобы не попасть под пули попрыгунчиков.

Из этого положения Ватошный хотел стрелять и уже выхватил револьвер… Однако Заступ молниеносно, как городошную биту, метнул отточенную лопату! Страшный снаряд свистнул в воздухе и разнес острием череп Фильки.

Ревскому за стеной в непроветриваемой духоте стало плохо. Его затошнило и вырвало.

Гроб немедленно уловил эти звуки, приложил палец к губам и указал Заступу на стену, в отверстие которой снова уставился Ревский, вытирая рот носовым платком.

Заступ поднял свою лопату, и они с Гробом, крадучись, двинулись к коридору с дверкой, таинственно скрытой старой гардиной почти как в сказке о золотом ключике.

Чтобы она не стала такой же страшной, как «подземельно» сотворившееся в гостиной, Ревский набил нос кокаином и взвел курок револьвера.

Агент хорошо представлял, как попрыгунчики вошли в коридор. А где у его двери остановился каждый из них, он уловил обострившимся от подслушивания слухом, потому что Заступ поставил свой заступ там на пол.

Ревский через фанерную стену всадил в него свои первые пули. А потом бил, бил в направлении Гроба, пока не кончились патроны.

В наступившей тишине Борис услышал крики Глашки в гостиной. Открыл дверь и увидел на полу труп Заступа.

Агент бросился на улицу. Выскочив на Сретенку, Ревский попал в грохот револьверной канонады — чекистская уличная засада палила куда ни попадя.

— Кто старшой? — кричал Борис, размахивая своим мандатом.

К нему подбежал человек с пышными усами, на лохматой голове — ушанка, и стал рассказывать:

— Так что, выскочил этот жердяй наружу, а мы ему: «Стой, стрелять будем!» Он внезапно вежливенько эдак и говорит: «Не стреляйте, пожалуйста, я сдаюсь». Мы и идем на него кольцом, я — впереди…

Чекист смущенно замолк, потер нос и высморкался двумя пальцами в снег.

— Так что же? — торопил Ревский.

— То самое, — озадаченно проговорил этот, судя по всему, бывалый дядя. — Чертовщина и колдовство. Сглазил он нас и ушел!

— Что-о? — вскричал Ревский. — Ты чего плетешь? Ты какое имеешь право верить в чертей и колдунов? Партийный?

— Так точно, — сокрушенно отвечал тот. — Сам не знаю, товарищ, почему не помогло учение Маркса и Энгельса. Я как глянул в глазищи верзилы-то, словно и окостенел, руки не поднимаются, ноги не идут. И все ребята так же, спроси вон любого. Я ж видел — на кого орясина ни глядел, тот будто осекался.

Ревский ехидно осведомился:

— Как же вы все-таки осмелились стрелять?

— Это когда уж он дернул за Сухареву башню. Тут ровно все как опомнились. Ну и давай пулять, конечно, попусту.

* * *

Несмотря на то что упустили предводителя попрыгунчиков Гроба, агент ПЧК Б. М. Ревский за проведенную операцию был отмечен личной благодарностью председателя ВЧК Ф. Э. Дзержинского. В связи с этим МЧК пошла навстречу стремлению товарища Ревского изучить условия содержания заключенных при советской власти и разрешила ему пройти чекистскую стажировку в Бутырской тюрьме. Таким образом, неожиданные проявления арестантской воли господина Манасевича-Мануйлова отныне опекались надежным образом и со стороны белой разведки.

Резидент Орловский отбывал в Петроград, так и не зайдя на Лубянку. Ему нельзя было больше испытывать судьбу в общении с Петерсом, о последнем конфиденциальном разговоре с которым Ревский детально доложил деникинскому агентурщику.

НЕМЦЫ И МОРЯКИ

Глава первая

Вернувшийся в ставший уже едва ли не родным Комиссариат юстиции, в кабинет на Фонтанке, 16, Орловский узнал странную новость. В его отсутствие в штат Центральной уголовно-следственной комиссии, председателем которой резидент являлся, без всякого согласования с ним включили двух человек.

Не подозревая, что это за люди, Орловский, было собрался идти ругаться о бесцеремонности с его начальником Крестинским. А потом подумал: «Возможно, без меня потому и обделали, что один из новичков или оба — подставные из ЧеКи. Сначала надобно к ним присмотреться».

Первым он вызвал для знакомства Скорбина. Когда этот худой, низкорослый мужичок появился на пороге, Орловский, поглядев, как тот комкает старую шапку в растрескавшихся от тяжелой работы руках, прикинул, что он вряд ли агент. Новенький, осторожно ступая ногами в чеботах, подошел и с восхищением уставился на письменный стол елизаветинского рококо с вычурными линиями и с капризно изогнутыми завитками. Его Орловский взял сюда из кабинета на Екатерининской улице вместе с креслом павловского стиля, на котором бронзовая восьмиконечная звезда была вделана в спинку.

— Понимаете в краснодеревской работе? — спросил Орловский.

— Имел-с я к ней отношение поверхностное, лишь гробовое, товарищ комиссар, — Скорбин улыбнулся с печалью, которая окрашивала этого человека, начиная с фамилии, удлиненной физии с уныло загнутым вниз кончиком носа и кончая похоронного цвета обмотками на тяжеленной обуви. — Знаете-с, как говорят о бывших моих занятиях? Семерых сегодня хоронил, двоих поить к колодцу водил, трех младенцев в рай отправил и склеп старой бабушке поправил.

— Превосходно! — воскликнул Орловский, вспомнив рассказ Ревского