Вооружение Одиссея. Философское путешествие в мир эволюционной антропологии - Юрий Павлович Вяземский

любовь и нашу дружбу и насколько в эволюционном плане лебеди приблизились к тому, что мы называем моралью, нравственностью, альтруизмом. «Я вынужден был прийти к убеждению, – пишет Фарли Моуэт, – что освященное веками общечеловеческое представление о характере волка – чистая ложь. Трижды на протяжении недели моя жизнь целиком зависела от милости этих „беспощадных убийц“. И что же? Вместо того чтобы разорвать меня на куски, волки каждый раз проявляли сдержанность, граничащую с презрением…»4.

§ 47

Главным образом этологи открыли целый ряд психоповеденческих явлений, таких как «аппетентное поведение», «критическая реакция», «перенаправленное действие», «ритуализация». Последняя, вернее, ее практическое исследование и теоретическое осмысление привели к возникновению в русле зоологического знания таких специализированных научных разделов, которые почти без кавычек, на мой взгляд, можно именовать зоосоциологией, зоополитологией и даже зоо-этикой. Конрад Лоренц совершил поистине революцию в естествознании, критически исследовав и на высоком уровне теоретического обобщения описав агрессию: ее поведенческие механизмы, психические характеристики, филогенетические направления, онтогенетические особенности и, в итоге, эволюционный смысл.

Интереснейшие открытия были сделаны в исследовании органов чувств, сенсорной и перцептивной жизни различных видов животных. Благодаря этим исследованиям ученые смогли частично осуществить давнишнюю мечту человечества и, подобно библейскому царю Соломону, заговорили с насекомыми, земноводными, птицами, млекопитающими на их языке (одна из книг Конрада Лоренца так и называется – «Кольцо царя Соломона»).

§ 48

Стараясь выявить общие закономерности поведения животных, этологи настойчиво подчеркивают индивидуальные особенности. Скажем, вы не любите красный цвет, способны за два месяца освоить незнакомый иностранный язык, крайне любопытны, неагрессивны по природе своего характера. Из этого, как вы понимаете, вовсе не следует, что каждый представитель рода человеческого не любит красное, любопытен, незлобив и так далее. Почти наверняка у Ивана Ивановича и у Петра Петровича будут иные предпочтения и иные способности. Во всяком случае, мы охотно признаем за ними их естественное право на индивидуальные отличия.

Далеко не всегда такое право признавалось за животными. Как оказалось, напрасно. «Точно установлено, – замечает Фирсов, – что в поведении низших и особенно высших обезьян ярко проявляется предпочтение к цвету, форме, величине, числу, пространственному расположению, характеру поверхности предметов… что значительно затрудняет создание «уравновешенной» экспериментальной задачи»5. Японские исследователи глазам своим не поверили, когда одна группа макак освоила эксперимент с конфетами за два месяца, а другая – больше чем за три года! Жили почти рядом, а различия были столь велики, что ученые заговорили о разных «культурах», разных «традициях» и одних обезьян стали называть «афинянами», а других «спартанцами»; так это сенсационное открытие и вошло в историю зоологии: «спартанцы» с Такасакиямы и «афиняне» с Миноотани6.

Некоторые скажут: обезьяны – почти что люди, чего ж тут удивляться? А крысы и мыши, господа? «Можно обнаружить крыс, – предупреждает Симонов, – которые умирают от голода, но не убивают живых мышей, даже если ранее их кормили убитыми мышами. Вместе с тем существуют и другие крысы, которые продолжают убивать после полного насыщения»7. «Встречаются особо любопытные крысы. Среди наших подопытных пасюков время от времени попадались такие животные. Узнать их не представляло труда. Стоило человеку появиться в помещении, где были вольеры и клетки с крысами, эти зверьки бросали свои дела и устремлялись к сетке. Устроившись возле нее поудобнее, они десятки минут заинтересованно наблюдали за людьми и их действиями»8.

§ 49

Блеск научных открытий осветил ту пропасть между человеком и животным, которую мы давно учредили в наших представлениях, – мы все, господа, не надо лукавить, материалисты и идеалисты, дарвинисты и «креационисты», верующие и богохульники. Тот, кому довелось ознакомиться с этологическими сочинениями – особенно с книгами Конрада Лоренца, – волей-неволей начнет обнаруживать в себе нечто обезьянье, собачье, гусиное, крысиное, если, разумеется, он готов проявить к себе самому ту же степень любопытства, какую, как нам только что описали, некоторые крысы-пасюки проявляют к человеку-экспериментатору. Пропасть пропастью, но в глубине ее с помощью науки начинают освещаться некие то ли мостики, то ли волокна, а может быть – корни наши?

Сами этологи куда возвышеннее, чем я, выражаются. «Кто по-настоящему знает животных, в том числе высших и наиболее родственных нам, и притом имеет хоть какие-то понятия об истории развития животного мира, только тот может по достоинству оценить уникальность человека», – пишет Лоренц9.

Но, честное слово, друзья мои, в этой возвышенной осторожности гениального этолога мне все больше чудится пресловутое «невежество» Сократа (ведь тоже пытался убедить всех, что ничего не знает, но знал, хитрец, многое знал о себе и людях!). Лоренц, мне кажется, потому так настойчиво осторожничает со звероподобностью человека, что сам-то он эту звероподобность ощутил, исследовал и измерил, как никто другой. И вот, заявив об уникальности человека, он вдруг признается, что «социальное поведение людей диктуется отнюдь не только разумом и культурной традицией, но по-прежнему подчиняется еще и тем закономерностям, которые присущи любому филогенетически возникшему поведению; а эти закономерности мы достаточно хорошо узнали, изучая поведение животных»10. То есть в религии, искусстве и науке мы, конечно же, уникальны, но что касается нашей половой любви, социальных взаимоотношений, политической деятельности, нравственного, а точнее, безнравственного нашего поведения, тут, как говорится, бабушка надвое сказала…

Этологи не только объективно (результатами своих исследований) подталкивают нас к сравнительному изучению животного и человеческого поведения (на научном языке это намного осторожнее звучит: например, – к исследованию «параллелей между филогенетическим возникновением церемоний… и культурно-историческим процессом символизации»11), но в какой-то момент забыв о своей антропофильской осторожности, начинают предлагать рецепты по воспитанию и «исправлению» человечества, основываясь прежде всего на понимании тех механизмов, которые они открыли, изучая животное царство. Например, на «смещении, переориентации нападения». «Это, пожалуй, гениальнейшее средство, изобретенное эволюцией, чтобы направить агрессию в безопасное русло», – восклицает Лоренц в начале своей самой знаменитой книги12, а в последних ее главах дает конкретные рекомендации, как это изобретение эволюции применить на человеке, вернее, как обеспечить условия, чтобы это эволюционное изобретение и в человечестве заработало.

Фредерик Скиннер, зоологический «психолог», то есть в известном смысле оппонент этологической школы Лоренца, Тинбергена и Фриша, лабораторщик, что называется, до мозга костей, проводящий исследования в звуконепроницаемых металлических ящиках, в автоматизированных установках с программным обеспечением, – и он в свое время взбудоражил западное научное и общественное мнение, опубликовав серию книг, в которых призывал обучать человечество «приемлемым» формам поведения, «подкрепляя» его почти так же, как он, Фредерик Скиннер, подкреплял своих крыс и голубей.

На человеческой ферме звериные рецепты Лоренца и Скиннера, понятное дело, произвели большой переполох. Широкая общественность смутилась, как провинившаяся собака. Испуганно закудахтали разного рода религиозные блюстители порядка. Охранники-марксисты подняли воинственный крысиный визг.