Вооружение Одиссея. Философское путешествие в мир эволюционной антропологии - Юрий Павлович Вяземский

§ 53

Другая опасность, нас подстерегающая. Давеча я восхищался чуткостью этологов к индивидуальным особенностям животных. Но для нас эта чуткость имеет и свою оборотную сторону. Едва мы вознамеримся объявить тот или иной поведенческий механизм типовым для вида, как нас предупредят: осторожно, господа! «у животных одного и того же вида удивительно много разных типов поведения»18, или: «в каждой из групп отношения между ее членами складываются совершенно уникальные, неповторимые»19, или: «из только что описанных правил существует масса исключений»20. И так мы к этим оговоркам привыкнем, что может развиться в нас комплекс теоретической неполноценности: вот я обобщил, а кто поручится, что я поступил справедливо в отношении всего вида, а не отдельной популяции, отдельной группы, отдельной чересчур любопытной и незлобивой крысы; а, может быть, и для нее это не типично, а просто встала она в то утро не с той лапки, и в кофе, который она за завтраком позаимствовала у своих человеческих сожителей, было чересчур много цикория. И пока мы находимся в сфере научного интереса Лоренца и его соратников, нас хотя бы предупредят, что это-де исключение. Когда же мы спустимся в мир осьминогов, червей и мокриц, нас уже и предупреждать никто не станет. Понятно, что индивидуальная вариабельность на этом уровне бездны должна уменьшиться; понятно, что одна мокрица отличается от другой мокрицы намного и несравнимо меньше, чем одна горилла от другой гориллы. Но кто поручится, что мокрицы друг от друга вообще ничем поведенчески не отличаются? Я лично – нет, не поручусь. Ибо знаю, что совсем недавно индивидуальные различия безусловно признавались лишь у собак, у лошадей, так как люди с ними жили и на себе испытали, как сильно они могут отличаться друг от друга. Но вот пришли чуткие и тонкие естествоиспытатели, и мы узнали, что индивидуально отличаются также крысы, мыши, галки, гуси и множество других животных. А вдруг и мокрицы отличаются, только мы об этом не знаем, потому что Лоренц ими не занимался и Тинбергена они не заинтересовали?

§ 54

Этологи давно осознали опасности антропоморфизма, то есть гностического стремления наделить животных человеческими качествами, усмотреть в их поведении то, что на самом деле присуще лишь человеку. Сознательный и преднамеренный антропоморфизм уже давно выгнали в дверь и в кунсткамеру, но непреднамеренный и неосознанный, «инстинктивный» постоянно лезет в окно зоологии. Это особенно заметно в так называемой «философии эксперимента». Нередко ученые заставляют животное решать задачи не так, как животному удобно и как оно привыкло их решать, а так, как этого хочется людям, вернее, как они эту задачу сами априорно решили за животное. И удивляются, например, почему шимпанзе никак не сообразит потушить огонь, зачерпнув воды из бочки или из озера. А потом случайно выясняется, что «несообразительное животное» с одного раза умеет погасить огонь ударом молотка, или тряпкой, или даже кожурой от банана, а заливать огонь водой обезьяне, похоже, так же несподручно, как нам тушить пожар банановыми очистками21. Хорошо, когда эти экспериментальные ошибки обнаруживаются и исправляются. Но вполне вероятно, что часто они остаются незамеченными, и исследователи приходят к выводу, что на этот «вопрос» данное животное ответить не в состоянии, хотя на самом деле оно прекрасно может ответить, но ученый не умеет спросить.

Еще сложнее бывает обнаружить «синантропическую ошибку». Это тоже своего рода антропоморфизм, но как бы со стороны животного. Давно известно, что домашние животные сильно отличаются от своих диких предков, так как тысячи лет жили с человеком и соответственно изменили и свой внешний вид и свое поведение. Волк, в процессе приручения став собакой, кое-что специфически волчье, очевидно, сохранил, но намного больше определенно утратил и, несомненно, нечто человеческое приобрел. Никто не дерзнет изучать волка, ставя эксперименты на собаке, или, исследуя половое поведение домашнего гуся, утверждать, что дикие гуси таким же способом образуют семейные пары, и т. п. Я что-то не припомню, чтобы зоологи ставили эксперименты на дрессированных цирковых животных, хотя они намного контактнее и исполнительнее своих совершенно диких собратьев, но, похоже, именно их контактность и исполнительность – «чего изволите, хозяин?» – отпугивают экспериментаторов: человеком пахнет!

А разве не пахнут человеком – в прямом и переносном смыслах – лабораторные крысы, выращиваемые чуть ли не со времен Дарвина в вивариях и в известной степени дрессируемые в бесконечных научных экспериментах? К «результативным» крысам наверняка лучше относятся: больше кормят, чаще дают спариваться… то есть пусть непреднамеренно и неосознанно, но селекционируют в нужном для экспериментов направлении. «Использовавшиеся в опытах белые крысы в результате длительного искусственного разведения и тренировки далеко ушли от своих диких сородичей», – свидетельствует Тинберген22. Насколько можно доверять таким крысам, то есть насколько полученные на них результаты – а эти результаты, господа, смею заметить, едва ли не самые поразительные и интересные в поведенческой зоологии! – насколько эти результаты «пахнут человеком»? Тинберген полагает, что исследовательские способности лабораторных крыс едва ли принципиально отличаются от «дикого оригинала»23. А социальное поведение? Тут Тинберген молчит, и я догадываюсь, почему он не высказался по этому поводу.

Как в свете сказанного прикажете относиться к уникальным опытам Симонова? Ведь свой «эмоциональный резонанс» он открыл и статистически измерил, изучая социальное поведение лабораторных крыс; по моим данным, им нет аналогов в полевых исследованиях. Вольфганг Келер считал, что в отдельных случаях «даже величайший скептик должен будет признать, что шимпанзе перенимает новые действия не только от своих сородичей, но также от человека»24. Шимпанзе, разумеется, не крыса. Но с точки зрения строгой науки к этой констатации неплохо бы добавить разъяснение, насколько не крыса, в чем именно не крыса и кто, где, когда это наблюдал, измерил и проанализировал, я имею в виду «синантропический эффект»… Симонов к лабораторным крысам относился с трогательной нежностью, ни за что на обезьян не променял бы; он мне однажды признался, что, будь у него достаточные средства, он поставил бы крысе памятник, как Павлов воздвиг его собаке… А ну как крысы платят Симонову взаимностью и в экспериментах стараются из последних сил, подражая человеку и воздвигая научный памятник Павлу Васильевичу?..

Давно уже слышу недовольный голос: сравнил этологию с Цирцеей, ну так рассмотри метафору со всех сторон и обязательно напомни читателю, как твоя ненаглядная Цирцея встретила своих гостей, спутников Одиссея.

Пусть лучше Гомер напомнит:

Чином гостей посадивши на кресла и стулья, Цирцея

Смесь из сыра и меду с ячменной мукой и с прамнейским

Светлым вином подала им, подсыпав волшебного