Вооружение Одиссея. Философское путешествие в мир эволюционной антропологии - Юрий Павлович Вяземский

Онтологически конкретизируя наш вопрос, мы можем спросить: можно ли совершенно изъять человека из эволюционного движения или, учитывая, что эволюция так или иначе привела к человеку, надобно допустить, что человек, если не изначально в ней был предусмотрен, то, по крайней мере, изначальные условия были таковы, что возникновение рода людского было вероятным и даже закономерным? Если ученый на вторую часть вопроса ответит утвердительно, то он, на мой взгляд, может быть негантропоморфистом, но уж никак не крайним. Таких ученых-эволюционистов, кстати говоря, большинство.

Антропоморфистами, как я понимаю, следует считать тех исследователей, которые положительно отвечают на поставленный вопрос и в гносеологической плоскости рассмотрения. То есть готовы согласиться, что «только исходя из человека, может человек разгадать (в оригинале – «расшифровать». – Ю. В.) мир»22. Антропоморфисты тоже бывают умеренные и крайние, но последние, как правило, – сплошь богословы.

Возвращаясь к гомеровской метафорике, гносеологически спросим: можем ли мы увидеть Сциллу и Харибду не глазами Одиссея, а как-то иначе? И добавим эволюционно-онтологически: не появись в один прекрасный день в проливе жизни и смерти Одиссей со своей командой, стоило ли Мойре поселять там бессмертных чудовищ? Не для того ли Сцилла появилась на белый свет, чтобы осуществить «естественный отбор»: шестерых спутников Одиссея сожрать, а его самого пропустить? Стоило ли бедную девушку превращать в изощренное чудовище, в грозный миксантропический механизм естественного отбора, чтобы она, бессмертная, ужасная, грандиозная…

Двенадцать

Движется спереди лап у нее; на плечах же косматых

Шесть поднимается длинных, изгибистых шей; и на каждой

Шее торчит голова, а на челюстях в три ряда зубы,

Частые, острые, полные черною смертью, сверкают…23

– стоило ли, я спрашиваю, создавать такое диво природы, чтобы оно занималось лишь селекцией дельфинов и тюленей?!

Для эпоса вообще и для Гомера в частности ответ, по-моему, очевиден. Для «общей теории эволюции» – нет: тут такой гул раздастся, такая какафония голосов произойдет!..

А нам как прикажете плыть?

Чьих советов слушаться?

Глава шестая

«Нимфа», «Моли» и «напевы дев»

Кого слушаться? Вы, пожалуй, скажете: вопрос риторический. Раз автор предложил Одиссея в качестве путеводного прототипа, то наверняка следом за этим предложит слушаться того, кого слушал Одиссей. Слушать Гермеса, обезопасившего героя от происков прелестной нимфы. Слушать Цирцею – великого знатока мизантропического мира и мифологического катабасиса. Не слушать Эврилоха, который на коленях умолял Одиссея никуда не ходить и никого не слушать.

Как вы догадались?! Я действительно собирался вам это предложить. И предлагаю. И все, что мне теперь осталось, так это перевести парадоксальные гомеровские метафоры на реальный антропологический язык.

I. «Нимфа»

§ 64

Начну с Цирцеи, то есть окончательно определю свое к ней отношение. Не знаю, о чем думал Одиссей, впервые идучи сквозь таинственный лес ко дворцу волшебницы, но я по поводу опасно-пленительной этологии думаю следующее.

Нам протягивает руку девица юная, пылкая, в каком-то смысле ветреная и взбалмошная, то есть изменчивая в силу своей молодости, в силу того, что, с каждым годом взрослея, набираясь опыта и мудрости, она неизбежно меняет и свои взгляды и свои предпочтения; девицу эту далеко не во всех научных сферах готовы принять, и некоторые седовласые «классики», пожалуй, руку ей подать побрезгают.

Но ведь она с нами здоровается, приглашает в путь, она нас может завести, обмануть, покинуть в трудный момент, но куда-то мы с ней все же придем, и место обещает быть незнакомым и интересным. С классическими же матронами, с этими напудренными, величавыми патронессами, молодящимися, но усталыми от жизни старухами… – да ну их, ей-богу, они нас не только никуда не поведут, но воротят с пути, усадят за постный академический ужин и станут пугать: как преждевременно, как неосторожно… Бросьте! Всякое восхождение – риск, всякое движение – опасность, всякий шаг может обернуться ошибкой. Боитесь – сидите дома. Не желаете совершать научных ошибок – мой вам совет: никогда и ничего не исследуйте. Это почти стопроцентная гарантия. Говорю «почти», ибо в современной науке отказ от исследования того, к чему логически подошел и что должен исследовать, – подобного рода осторожность, трусость или ханжество (как хотите называйте) приобрели такое распространение, приняли такие угрожающие масштабы, что, на мой взгляд, представляют собой самую крупную научную ошибку. Когда ученый подошел к открытию, но побоялся его сделать, разве не совершил он самую страшную ошибку в своем исследовательском движении, и разве можно назвать ученым того, кто пугается интимного свидания с истиной?..

Ибо девица – не от лукавого, а от Истины. Сегодня она кажется целиком твоей, а завтра ускользает, не потому что не хочет тебе принадлежать, а потому что принадлежала тебе лишь частично и, стало быть, обманчиво, по стремится принадлежать более полно, более достоверно и требует, чтобы ты ее в этой полноте и достоверности постоянно искал, находя и теряя, с каждым разом все ближе узнавая и все больше удивляясь ее независимости, непредсказуемости. – Старухи же весьма предсказуемы. То есть когда снимешь с них парики, смоешь пудру и грим, запросто можно предсказать, какую жизнь и какую истину ты под всем этим обнаружишь.

Девица собой недовольна и в себе не уверена, а потому ей можно доверять, так как она, обнаружив ошибку, тут же себе в ней признается и тебе сообщит. – Старухи же настолько закостенели в своем превосходстве, что ничего тебе не сообщат – своих ошибок они, как правило, не видят.

Девица – и не девица вовсе, а девушка, дева, иранская даэна, по тонкому мосту твоих же собственных научных достоинств ведущая из мира в мир, от понимания к непониманию, за которым – новое понимание и новая жизнь! – Старухи же – финалистки; когда-то они тоже были даэнами, но теперь – от лукавого.

Не будьте эврилохами, господа! Взойдя на вершину утеса и взором окинув окрестность, стремитесь на дым, от земли путеводной вдали восходящий. Тем более что гомеровский Эврилох, когда его мольбы, угрозы и обвинения ни к чему не привели, следом поплелся. Не захотел, видимо, в одиночку сторожить корабль устаревшей науки1.

Мне скажут: все это красивые слова и пустые метафоры. Но, во-первых, метафоры, если они рождают красивые слова, не могут быть пустыми. А во-вторых, извольте, скажу менее красиво и метафорично:

Я выбираю этологию, потому что считаю ее самой перспективной и самой