Черный крест - Юрий Иванович Усыченко

из больницы. Отпускать ее к Крыжову не хотел. Боялся оставлять Любу и на попечении Марии Тимофеевны. Безвольная женщина, подпавшая под влияние иеговистов, все равно отправила бы ее к «слуге килки». А Люба пока что полна веры в «святого брата», слушает Крыжова во всем Сперва надо открыть ей глаза, рассказать о себе — Саша твердо решил не таить ничего…

Когда Люба выйдет из больницы — денек-другой отдохнет, окрепнет, Саша увезет ее далеко-далеко. Подальше от Приморска, от сектантов, туда, где ничего не напомнит о прошлом. Поженятся, заживут спокойно, хорошо. У Саши есть ремесло: неплохой радиотехник, шофер, авторемонтник, фотограф — былое учение пригодится, хотя и не так, как предполагали Сашины наставники… На жизнь хватит. Люба кончит школу, начнет работать. «Устроимся! — думал он. — Не хуже других».

С религиозным подпольем Калмыков решил порвать окончательно. Воспитывать Крыжова, Макрушу и им подобных, как он наивно мечтал, бессмысленно. Стало ясно, что повлиять на «братьев по вере» он не в состоянии. И как он может влиять?! Теперь все иллюзии молодого сектанта относительно заграничного руководства рассеялись. Он понял, что стал пешкой в темной и страшной игре. Жизнью беззащитного и безответного сироты распорядились жестоко. Его вытолкнули на дорогу, которая вела к одному — ни свернуть, ни остановиться, ни возвратиться. Только вперед, только дальше и дальше, хочет он того или нет. Но что впереди? Будущее невозможно без прошлого, а в прошлом своем Калмыков видел увядшие мечты, лживые надежды. К какому берегу приплывет он, где преклонит голову?..

Ответить на этот вопрос он не мог, думать о нем не хотел. Пусть будет, что будет…

Где поместить Любу после выхода из больницы до отъезда? Сразу сажать девушку в поезд или на самолет Саша боялся — надо ей хоть немного отдохнуть. Искать другую комнату? Люська известит Крыжова о пропавшем жильце. Тот всполошится, расскажет остальным, начнут преследовать… Саша достаточно узнал Дзакоева, не сомневался, что он способен на убийство. Покинуть Люськину «хазу» нельзя. Надо устроить Любу тут. Сделать это без ведома старухи не удастся.

Саша решил поговорить с Люськой.

Против ожидания, Люська поняла его сразу и сразу пошла навстречу. Состоялась беседа в середине дня, когда похмелье у Люськи кончилось, а опьянение еще не начиналось.

Выслушав довольно сбивчивые объяснения Саши, Люська глянула в упор бойкими глазками, спокойно спросила:

— «Завязать» хочешь?

— Что? — не понял Саша.

— «Завязать» — ну, по-нашему, по-блатному, уйти, хочешь? Честным стать?

Саша секунду помедлил. Понял — таиться нечего, ответил:

— Да. Надоело.

Глаза Люськи погрустнели. С горечью проговорила:

— Эх, если бы… Если бы когда-то мне парень настоящий встретился!.. Была бы я не «Люськой-чумой», а Анной Павловной. Да что — когда-то! Я после отсидки последней тоже хотела… В уборщицы пошла, три месяца работала… Привыкать стала. Потом Макрушка меня сыскал, деньги сунул… Не выдержала.

Саша вспомнил пьяную старуху в ночном одиночестве, страшные слова ее о разбитой жизни. Понял состояние Люськи. Негромко объяснил:

— Любу спасти хочу.

— Да! — Люська сделала резкое движение, прогоняя тяжелые мысли. — Помогу. Во всем помогу. Я одну бабоньку покличу, комнату твою приберем, койку застелем, скатерть на стол положим, чтобы поприличнее было. Ты, мальчиша, с Любой обо всем договорись. Пусть тетке своей, Марии Тимофеевне, скажет, мол, карантин в больнице или еще там — четыре дня Марии Тимофеевне являться не надо. Через четыре дня придет — нет Любы. А вам дорога молодая, жизнь впереди…

Замолкла вдруг, пристально глядя на Сашу, как бы проникая в душу его, сказала:

— Обидишь девку — не будет тебе счастья. В бога я не верю — какой там бог! — в совесть верю, она меня саму грызет. Если Любу хоть настолько, — отмерила пальцем насколько, — обидишь, совесть тебя замучает, никуда не спасешься.

— Нет! — твердо сказал Саша. — Никогда не обижу!

Проговорив эти слова, вдруг понял всю глубину своего чувства к Любе, понял, что близкой и родной стала она для него на всю жизнь. Долгую, долгую жизнь…

— Смотри! — многозначительно сказала Люська. — Смотри… — И другим тоном закончила: — По своим делам иди, я — своими займусь.

Первая часть Сашиного плана удалась. Благополучно пошло и дальше. Не объясняя причин, попросил Любу поверить ему, поехать из больницы не домой, не к Крыжову, а с ним. Девушка ответила долгим смущенным взглядом.

— Люба, — чуть запнувшись, проговорил Саша. — Так надо. Надо для тебя и для меня. Потом я тебе объясню все, и ты поступишь, как захочешь. А сейчас не спрашивай ни о чем, просто поверь мне.

— Хорошо, — сказала она. — Я не буду ни о чем спрашивать, пока ты не скажешь сам.

— Спасибо! — так же спокойно ответил он…

Частично поделился Саша своими планами и с Васильковской. Васильковская одобрила.

Удалось уговорить и тетку Любы не показываться в больнице четыре дня.

Под вечер к больнице подъехало такси. Люба закончила необходимые формальности выписки, переоделась в свое платье, ждала Сашу.

Тепло попрощались с Васильковской, от всей души благодарили.

— Желаю счастья, — сердечно сказала Ирина Григорьевна. Улыбнулась с лукавинкой, многозначительно добавила: — Праздник будет общий — позовите.

Люба порозовела. Поняла, какой праздник имеет в виду Ирина Григорьевна.

Саша тоже смутился, бодро ответил:

— Позовем, конечно. Вы — первая гостья.

Саша хотел взять Любу под руку, помочь сойти с лестницы. Она сделала отрицательный жест. Зашагала без поддержки, стараясь идти как можно тверже, уверенней.

Машина уехала. Ирина Григорьевна глядела вслед…

Люська и приглашенная ею «бабонька» не подвели. Комната Саши сделалась неузнаваемой: посветлела от белой скатерти, занавесок, чистой постели. Неприглядное жилье выглядело уютным.

— Как хорошо у тебя! — воскликнула Люба. — Ведь это твоя комната?

— Моя, — радостно ответил Саша, мысленно поблагодарив Люську: он всю дорогу тревожно гадал, как покажется Любе его комната. — Моя… И твоя тоже.

Слова, вырвавшиеся из сердца, заставили обоих смутиться. Люба присела к столу. Теребила бахрому скатерти, не зная, о чем начать разговор.

Саша помрачнел. Пора сдержать обещание, пора рассказать Любе все.

— Вот, Люба… Я обещал… Только нелегкая будет беседа.

Она посмотрела с испугом:

— Почему? Что с тобой случилось? Говори же!

— И со мной и с тобой… Слушай, вот… Родился я в России, но не знаю ни отца, ни матери, ни даже фамилии своей настоящей…

Жизнь, как свиток, разворачивалась перед мысленным взором. Горькая жизнь изгнанника, сироты, бесприютного скитальца. Как сказал тогда Дэвид: «Слабый огонек под холодным ветром судьбы…» Саша не утаил от Любы ничего — ни того, что попал в Советский Союз незаконно, как враг; ни «миссионерских» заданий своих не утаил; ни пособничества Крыжову в плутнях против Любы.

— А я так верила ему, так верила! — горько сказала девушка. — Пусть взял бы несчастные эти деньги,