Пыль. История современного мира в триллионе пылинок - Джей Оуэнс

Мы подъехали к трем карьерам, и тут я вдруг поняла, почему шахта Джекпайл-Пагуате так называется. Прямо над ней – деревня Пагуате. Дома стояли на возвышении, откуда открывается вид на северный и южный карьеры. Всего в четверти мили[478] поднимали шум и пыль экскаваторы и грузовики. Иногда добыча велась 24/7 – она рушила не только землю, но и местную жизнь.

Дороти Энн Перли выросла в Пагуате. Она играла на полях и в садах тогда еще довольно самодостаточного фермерского сообщества. На экологической конференции в Нью-Мексико в 1994 году Перли рассказала, что раздавалось два взрыва в день: один – в 12:00, другой – в 16:00. «Они сотрясали дома так сильно, что посуда гремела и падала со шкафов. Мы чувствовали, как под ногами движется земля. Если взрыв был достаточно близко, мы слышали, как обратно падают камни. Но еще хуже был запах серы. Нам сказали, что это просто взрывчатый порошок, что бояться нечего. Вонь стояла дома часами. Когда мы возвращались, чтобы закончить обед или ужин, на столах оседала мелкая пыль», – вспоминала она [479]. Взрывы были настолько сильными, что стены домов косились, а крыши проседали. У Перли дома провалился пол. «Если бы мы только знали об опасностях с самого начала…» – вздыхает она.

В Лагуне обрадовались появлению шахты. Людям сказали, что она нужна в военных целях. «А там жило много ветеранов Второй мировой. Многие лидеры племени – ветераны», – объясняет Грегори. Так что когда государство пришло и сказало, что ради благополучия страны нужна шахта, никто не спорил.

Кроме того, как отмечает Дороти Энн Перли, «можно было много заработать». Вместе с шахтой появились рабочие места, причем речь идет не о временном трудоустройстве, а о стабильной, круглогодичной деятельности. Местный народ «пользовался большим уважением за самодостаточность», пишет Перли, а потому ухватился за этот шанс, чтобы улучшить собственные перспективы.

«Когда шахта заработала на полную мощность, жизнь казалась просто прекрасной, – добавляет она. – Люди получали огромную зарплату и жили комфортно. Почти у каждого появился новенький автомобиль». (Шахтерам из числа коренного населения часто платили лишь две трети стандартной зарплаты, но для них это все равно было огромным прогрессом [480].)

«Мы старались не обращать внимания, что разрушается земля», – говорит Перли. И не только земля. Шахта влияла на дома людей, образ жизни, язык, культуру и даже восприятие времени. Например, активистка, адвокат и судья Джун Лоренсо, выросшая в Пагуате, писала, что мужчины каждую неделю возвращались домой с деньгами – и это влияло на расстановку сил в семье. Из-за восьмичасовых смен люди больше не могли участвовать в традиционной церемониальной жизни. Культурно и духовно значимые достопримечательности были «устранены», чтобы Anaconda могла построить подъездную дорогу или добраться до подземной руды [481].

И, конечно, шахты убивали здоровье людей. С 1970-х годов они начали умирать от рака. Перли пишет, что это «было похоже на эпидемию».

До принятия соответствующего федерального закона (1969) на урановых рудниках работали практически без охраны труда и техники безопасности: ни масок, ни дыхательного оборудования, ни бейджей-дозиметров. А еще – толком никаких уроков обращения с динамитом. В шахтах не было достаточной вентиляции – ни от пыли, ни от радиоактивного газа радона, который неизменно выделяется при добыче урановой руды. Плюс даже обычный кремнезем, как осколки стекла, резал легкие, вызывая эмфизему и силикоз. Мужчины 30–40 лет умирали в сообществе, где поколением ранее рак встречался настолько редко, что ученые даже заподозрили у местных иммунитет к нему.

Облучались не только мужчины. Жены стирали их грязные рабочие комбинезоны вместе с остальным бельем – это вызывало сыпь[482]. Шахтная пыль оседала на мясе и фруктах, оставленных вялиться и сушиться на солнце. Люди потом все это ели.

«Более молодые поколения пострадали от лейкемии и опухолей, – продолжила Перли. – Дети рождались с дефектами».

Люди не осознавали, что облучаются. Они даже не знали, что радиация опасна. В языках дине и пуэбло вообще не было слова для обозначения радиоактивности. Горнодобывающие компании рассказали руководителям шахт об опасностях, но приказали не сообщать о них рабочим. Либо же информацию выпускали на английском, которым многие шахтеры не владели. В 1950-е годы Служба общественного здравоохранения США наблюдала за добытчиками урана, чтобы понять влияние их работы на здоровье. Вот только доступ они получали через горнодобывающие компании, которые требовали никаких данных не раскрывать. В итоге Служба так и не рассказала испытуемым об опасностях для здоровья или о том, что их болезни могут быть обусловлены радиацией [483].

* * *

В феврале 2021 года сильные ветры вновь принесли пыль из Сахары в Южную и Центральную Европу. Небо в Швейцарии стало ржаво-оранжевым; альпийские горнолыжные курорты вдруг покрылись тонким слоем песка. Ученые взяли образцы – и обнаружили, что эта пыль радиоактивна. Она содержала изотопы цезия-137, а это следы французских ядерных испытаний, проведенных в Алжире еще в 1960-егоды[484]. Французская общественная организация ACRO успокоила жителей: доза очень маленькая, примерно 80 тыс. Беккерель на квадратный километр – это даже ниже естественного уровня радона, то есть никакого существенного риска для здоровья европейцев нет. («А что насчет жителей Сахары?» – спрашивала Майя Теллит Хавад, французская ученая туарегского происхождения [485].) Вот только от иронии никуда не деться. «Это радиоактивное заражение, пришедшее издалека спустя 60 лет после ядерных взрывов, напоминает нам о многолетнем радиоактивном загрязнении Сахары, за которое несет ответственность Франция», – заявили в ACRO. Колониальная эксплуатация аукнулась.

Давайте отправимся туда, откуда прилетела эта пыль, а именно – на юг Алжира. Там в 1960-е годы Франция провела первые 17 из ее 210 испытаний ядерного оружия [486]. Мы уже знаем, что творится в начале добычи урана и в первые дни после взрыва, когда на землю опускаются радиоактивные осадки. Теперь же я хочу рассмотреть долгосрочные последствия – и преступную небрежность: место взрыва ядерной бомбы не очистили, из-за чего облученный песок стал разлетаться повсюду.

Франция четвертой в мире приступила к ядерным испытаниям. В их программе использовался тактический подход. Французы моделировали обстановку военного времени, чтобы понять последствия применения бомбы как орудия войны. Первое испытание назвали Gerboise bleue – «Синий тушканчик». Армия разместила вокруг полигона транспортные средства, танки и артиллерию, чтобы увидеть, как на них повлияет ядерная атака. Взрыв облучил технику и мгновенно превратил в