Город пробужденный - Богуслав Суйковский

Уже видно, как солдаты первого ряда берут свои пилумы для броска, готовятся. Еще слишком далеко. Сейчас. Нет, выдержать. Еще немного. Пару шагов.

Трибун Гней Корнелий Испанский не выдержал напряжения, повернулся на коне, поднял руку. Прежде чем он махнул, Кадмос крикнул — изо всех сил:

— Копьями!

Запоздалый залп римских пилумов был уже нестройным, неровным и малоэффективным, но манипулы умело смыкались, хоть и были сильно прорежены градом карфагенских копий. Вторая линия приблизилась.

Они столкнулись с воплем, работая лишь мечами. С одной стороны — ярость, с другой — железная дисциплина. Численное превосходство — против превосходства воинского умения. Оружие, еще с радостью лелеемое в неопытной руке, — против оружия, ставшего лишь привычным инструментом.

Они трижды сходились и расходились безрезультатно. На флангах нумидийская конница с дикими криками отступала и снова раз за разом возвращалась в бой. Но триарии до сих пор не вступали в дело, поэтому и Гасдрубал не бросал в бой свои резервы. Он все нетерпеливее поглядывал на холмы, откуда должен был подойти Гидденем, все громче приказывал трубить в трубы и рога.

В третьей схватке в центре внезапно возникла сумятица. Римляне, до сих пор лишь оборонявшиеся, вдруг ринулись вперед, но не в стройном, уставном порядке, а бегом, в беспорядке. Оттуда донесся крик:

— Италики! Друзья! Италики!

Кадмос, измученный, охрипший, неистовствовавший в бою, все же понял, что происходит, и его голос снова перекрыл шум битвы:

— Пропустить! Это союзники! Пропустить!

На римской стороне тоже поняли причину незапланированной атаки, зазвучали буцины, ослабленные ряды начали стремительно отступать, снова смыкаться, в бой поспешно вступили триарии. Но они прикрывали уже лишь отход в сторону лагеря.

— Гидденем! О, почему же не ударил Гидденем! — в полном отчаянии кричал Гасдрубал.

Он бросил в бой последние резервы, сам бился наравне со всеми, но не мог ни одолеть медленно отступавшего неприятеля, ни сломить его строй.

Наконец, под прикрытием яростно атаковавшей нумидийской конницы, римляне отошли в свой сильно укрепленный лагерь. Атаковать его без осадных машин было бы безумием — Гасдрубал приказал отступать.

Он объезжал собиравшиеся, разгоряченные боем отряды, с ясным лицом благодаря воинов.

— Ушли от нас! — весело кричал он. — Но они узнали, что такое народ Карт Хадашта! Можете гордиться, братья! В открытом бою вы заставили отступить консульскую армию! Захватили пленных, оружие.

Но в шатре, когда войска расположились на отдых, вождь гневно набросился на Герастарта:

— Что это значит? Где Гидденем и его люди? Он предал, заблудился? За меньшие проступки полководцев распинали! Если бы он подошел вовремя, ни один римлянин не ушел бы!

Старый командир фаланги был угрюм, но не выказал страха перед гневом вождя.

— Гидденем погиб. Его люди разбежались. Часть из них добралась до меня. Но уже тогда, когда я был скован боем с гарнизоном лагеря. А потом сразу подошли римляне, а вы — за ними.

— Погиб? Как? Где? Он ведь даже не появился на поле боя!

— Его убил кто-то из своих, а может, и чужой, — понуро пояснил Герастарт. — Убийца, говорят, выкрикнул что-то непонятное и пронзил его мечом. А потом быстро исчез. Перепуганные люди разбежались, решив, что это, верно, один из кабиров.

— Проклятье! В такой момент, и именно Гидденем, от которого зависел весь успех! Что это значит? Гнев какого-то бога? С ума можно сойти! С людьми я умею сражаться, но не с богами!

— Боги с нами! — с убеждением заявил Баалханно. — В этом нет никаких сомнений. Это что-то другое. Ты не смеешь сомневаться, вождь. Может, это римский шпион? Намеренно сделал это в такой момент, чтобы посеять смуту. Как бы то ни было, они бежали от нас, и теперь смута у них. Почти тысяча человек перешла на нашу сторону. Такого еще не было.

Гасдрубал, однако, оставался мрачен.

— Тысяча человек — это много, но бывает, что один значит больше. В данном случае, проживи Гидденем хоть на пару часов дольше, мы одержали бы великую победу, возможно, решающую. Мы бы уже стояли под Утикой.

Кадмос размышлял о другом.

— Те легионы, что сражались с нами, состояли из закаленных в боях и обученных ветеранов. Наши отряды — из добровольцев. И сегодня оказалось, что мы не уступаем римлянам. Наши люди были не хуже. У нас было лишь слишком мало конницы. Ты должен об этом подумать, Магарбал.

— А где я возьму коней? Все, что было в городе и окрестностях, я уже собрал. Больше — только привозить.

— Подумаем об этом, — Гасдрубал вновь обретал спокойствие и энергию. — Ты, Кадмос, возьмешь этих беглых италиков и включишь в свой лох. Полагаю, это будет несравненный отряд. А я все же поговорю со жрицей Лабиту. Может, нужно принести какие-то жертвы?

— Вождь, уговори жрицу объявить священную ночь, — рассмеялся один из молодых. — Это самая угодная жертва для нашей богини, и каждый из нас внесет свой вклад в ее славу, сколько хватит сил.

Рассмеялись все. И Гасдрубал тоже.

31

Макасс, пользуясь спокойным днем, спешно заканчивал машебот для жрицы, поторапливая при этом раба-негра, который ковал снаряды для онагра. А поскольку Керизы не было, Кадмос зашел в мастерскую и болтал со старым каменотесом, не прерывавшим работы.

Макасс ворчал:

— Эта молодежь сама не знает, чего хочет! Взять хоть эту жрицу! Испокон веков, со дня основания города, на машеботах, на стелах всегда высекают фигуру с поднятой правой ладонью. С открытой ладонью. Это приветствие богам. А она что? Сначала — чтобы фигура на крышке машебота была ее собственным изображением! Ее лицо, ее наряд. Ладно, такое бывает. Но теперь, пару дней назад, прислала за мной и вдруг новое требование: правая рука должна быть опущена, а в ладони — голубка. Я и так и этак объяснял — нет и нет! Она так хочет, и вообще, ей лучше знать, что богам нравится, а что нет! Пусть будет по-ее! Хорошо еще, что правую руку я еще не высекал, так что могу исправить! А ты чего такой хмурый? Кериза, верно, скоро вернется. Много времени теперь уходит, пока удастся что-нибудь купить на обед. Опять на рынках стало меньше еды.

— И будет еще меньше! — понуро пробормотал Кадмос. — Потому что слухи о римском флоте — правда!

Макасс прервал работу и с тревогой взглянул на него.