Город пробужденный - Богуслав Суйковский

то, что в этот вечер она была густо нарумянена. Под слоем краски и пудры мужчина не заметит ее бледности. Голосом и руками — она знала, что Сихакар пристально за ней наблюдает, — она еще владела собой в полной мере.

— С каких это пор верховный жрец Молоха…

Сихакар прервал ее:

— Лучше говори: Того, чье имя не стоит произносить! Так будет безопаснее!

— С каких это пор верховный жрец так печется о судьбе обычного, да к тому же не принадлежащего ему раба?!

— Обычного? Нет! С той минуты, как ты втянула этого раба в большую игру, он перестал быть обычным. Он нанес всего один удар ножом, но это может быть важный удар.

— Я ничего не знаю! — Лабиту чувствовала, как дрожат у нее колени, но тяжелое, жесткое от вышивки одеяние не выдавало ее.

Сихакар сжимал кулаки на подлокотниках, изваянных в виде львиных пастей. Он терял самообладание.

— Не знаешь? Зато мы знаем! Твой Элект у нас! О, он хорошо спрятан! Тебе не удастся ни отравить его, ни подбросить ему змею! А он нам уже многое поведал! Все! Как ты думаешь, что сделал бы Гасдрубал, если бы Элект предстал перед ним и другими вождями и рассказал, как все было с Гидденемом? По чьему приказу тот погиб?

— Свидетельство раба не имеет силы! — силясь сохранить презрительное равнодушие, ответила Лабиту.

— Так ты собираешься защищаться? О, я знаю законы! Если есть подозрение, что одна из жриц Танит утратила девственность, может собраться совет первейших матрон и удостоверить это. А ты ведь знаешь, что грозит той, что забылась и оскорбила богиню! Подсказать народу, чтобы он потребовал такого свидетельства, нетрудно!

Теперь уже Лабиту не могла сдержать дрожи в руках и с отчаянием поняла, что Сихакар это заметил. Она попыталась прибегнуть к иронии.

— Совет первейших матрон? И кто же это сейчас? Жена Сихарба, что дрожит за собственную шкуру? Или Лаодика, которую народ встречает свистом и бросая верблюжий навоз? А может, дочь бывшего суффета Гасдрубала, что так ловко подставила дитя рабыни вместо собственного в жертву твоему Молоху? Не хочешь ли ты, чтобы народ припомнил ту историю? Последние неудачи в бою приписывают ведь немилости Молоха! Этим заинтересовать народ куда проще, чем глупостями!

Сихакар беспокойно заерзал и, забыв о нафабренной бороде, принялся нервно теребить ее пальцами.

А Лабиту быстро продолжала:

— Кто же будет удостоверять чистоту моих жриц? Торговка рыбой и мидиями из порта, или хозяйка харчевни, или жена моего сапожника? Где же сегодня те первейшие роды, о которых говорит закон?

— Ты насмехаешься над народом, на который сама же и опираешься! Ты и твой Гасдрубал. Но даже если ты отчасти права, всегда остается женщина, первенство которой признает каждый в городе и в чьей честности никто не усомнится! Это Элиссар, жена Гасдрубала! Ты отвергнешь этот выбор?..

Сихакар нанес удар в открытую, подчеркнув слово «твой». Он наклонился к Лабиту — грозный, обвиняющий, торжествующий.

Лабиту не опустила глаз, хотя сердце отчаянно забилось в груди. Она понизила голос.

— Говори прямо, Сихакар. Чего ты хочешь?

— Прямо? Пусть будет прямо! А чего я хочу? Ты сама должна это знать! Ты знаешь меня и знаешь, что происходит! Это безумие должно прекратиться!

— Какое безумие?

— Лабиту, мы говорим серьезно! Сейчас не время, прости, для глупых вопросов! Какое безумие? Ну, эта война! Рим терпелив, но нельзя перегибать палку! Да, не спорю: некоторое сопротивление, даже мелкие победы нужны! Пусть Рим убедится, что ему пришлось бы заплатить слишком высокую цену, чтобы сломить нас силой! Он станет сговорчивее. Но довольно. Теперь нужно начинать переговоры!

— Почему ты говоришь это мне?

— Потому что Гасдрубал к тебе прислушивается! Потому что твоей богине верит народ! Пока еще верит. Ты понимаешь, Лабиту? Пока еще верит! Ты ведь не хочешь, чтобы он начал слушать нас? Так что теперь ты должна идти вместе с нами!

— То есть с кем?

Сихакар дернул бороду.

— Лабиту, не говори глупостей! Ты знаешь! Мы, жрецы Молоха, Эшмуна, а также жрецы Хусатона, Мелькарта…

— Мелькарта — нет! Они призывают к битве и верят в победу!

— Верят, верят! Думать надо, а не только верить! А кто думает, тот знает, что такую войну мы можем лишь проиграть! И это знаем не только мы, но и всякий, у кого есть голова на плечах! Сихарб, Бомилькар, Клейтомах, Абсасом, Балетсор…

— Чего же вы хотите?

Сихакар почти выкрикнул:

— Хотим? Спроси лучше, чего мы не хотим! Мы не хотим, чтобы изваяния наших богов стояли в преддверии храма Юпитера в Риме! Мы не хотим, чтобы наши дворцы…

— О, об этом и говори, а не о богах!

Сихакар тут же опомнился, лишь сощурил глаза и принялся терзать бороду.

— А ты думай как раз о своей богине! Когда римляне победят, твой храм будет разрушен, а обряды, вера, почитание богини — преданы забвению!

— А если мы примем римские условия?

— О, эти условия изменятся, станут легче! Сопротивление Гасдрубала пригодится на торгах! Мы переселимся, храм Танит будет отстроен заново, почитание ее сохранится… Ну, может, она и не будет главенствующей и первейшей, как здесь, но тебе ведь не важны жертвы и дары!

— Разумеется, не важны! Наш храм отдал все! Даже поднос, на котором покоился Абаддир!

Сихакар рассмеялся.

— Ну, это было не такое уж великое самопожертвование! Поднос был тонкий, а Абаддир — фальшивый!

Лабиту уже успокоилась и теперь тоже смогла улыбнуться, хоть и злобно:

— Ты так говоришь? Очень возможно, ведь этот камень был куплен как раз в вашем храме! За тройной вес золота!

— Вот как? Ну, тогда он настоящий! — с полным спокойствием заявил Сихакар. — Но мы должны говорить не об этом. Ты идешь с нами?

— То есть: буду ли я уговаривать Гасдрубала прекратить борьбу? Буду ли я призывать народ перестать сопротивляться требованиям Рима?

— Ты? Зачем ты? Пусть твоя богиня заговорит! Пусть ее изваяние подаст знак, пусть моргнет, нахмурится, а ты лишь истолкуешь это народу!

Лабиту прошептала:

— Танит меня больше не слушает! Статуя смотрит как хочет!

Сихакар злобно рассмеялся.

— Конечно! И ты знаешь, почему не слушает, и я знаю! Помни, быть беде, если об этом узнает народ! Элиссар не подкупишь! А когда она удостоверит то, что должна удостоверить… Ну, смерть заживо замурованной нелегка!