100 великих драм и трагедий истории - Николай Николаевич Непомнящий

мужчина лет сорока и, простояв в очереди около двух часов, получил по карточкам по две порции супа и каши. Суп ему удалось съесть. А каша осталась. Он умер, сидя за столом. Публика не расходилась: всех интересовало, кому достанется каша». За эти дневниковые записи, прочитанные стукачом, ленинградский учитель Алексей Винокуров был осужден по статье «контрреволюционная пропаганда и упаднические настроения» и расстрелян…

«Разведка Петербурга» – айнзатцгруппа А, Берлин, 18 февраля 1942 года: «Часто трупы даже не выносят, а оставляют в неотапливаемом помещении. В бомбоубежищах часто находят умерших, которых также не вывозят. Уже в начале января число умерших от голода и холода составляло до 2–3 тысяч в день».

«Социологический срез» типичных высказываний, отправленный 13 марта 1942 года Берии: «Наше правительство и ленинградские руководители бросили нас на произвол судьбы. Люди умирают как мухи, а мер против этого никто не принимает».

Комментарий: «Среди населения имеют место отрицательные настроения. В феврале в среднем за сутки умирало 3 тысячи 200 человек – 3 тысячи 400 человек».

Без сомнения, найдутся те, кто сочтет эту информацию очернительской и фальсифицированной: слишком отличаются секретные сводки о настроениях ленинградцев от известных со школьной скамьи. Но спрятаться за психологическую уловку – фашисты клевещут – не удастся. Гитлеровские и советские спецслужбы педантично фиксируют этапы катастрофы – схожая информация и схожие комментарии.

В Центральном архиве кинофотодокументов и в Музее истории Петербурга хранятся «репрессированные фотографии», сделанные фотографами ТАСС. Работы, где зафиксирована запредельная в своей жестокости повседневность, подлежали изъятию. Публиковали только героику. Для съемок в блокадном городе требовалось специальное разрешение.

Голод в двухмиллионном осажденном городе начался уже в октябре. Желтые страницы, исписанные аккуратным девичьим почерком, – дневник ленинградской студентки Татьяны Михеевой: «Вчера немцы бомбардировали город… Сегодня тревоги без конца. Я уже привыкла к тревогам. Хлеба не хватает. Вначале давали рабочим по 800 граммов, мне 600 и маме 400. Теперь папе – 600, мне – 400, маме – 300. Картошка 4 рубля килограмм, и то не достать, вообще очереди, очереди, очереди». Это – сентябрь 1941-го.

Весной 42-го ленинградцы собирали траву на городских газонах. Переработку вел фасовочно-пищевой комбинат. Были созданы пункты по приему. Собравшим 25 килограммов травы выдавали дополнительные карточки на хлеб. Ежедневный сбор – до полутора тонн. Траву заквашивали и отправляли в холодильники. Затем она поступала в столовые – для «травяных щей». Самый большой деликатес – крапива. Из одуванчиков варили кофе. В Елисеевском магазине на Невском без карточек можно было купить лебеду. Но это – уже в 42-м, а в 41-м еще не знали, что нужно запасаться травой…

В это время руководству города на самолетах доставляли фрукты. «Был у Жданова по делам водоснабжения. Еле пришел, шатался от голода… Шла весна 1942 года. Если бы я увидел там много хлеба и даже колбасу, я бы не удивился. Но там в вазе лежали пирожные буше…»

9 августа 1942 года в Большом зале Ленинградской филармонии состоялось первое исполнение Седьмой симфонии Шостаковича. Партитура симфонии была доставлена в Ленинград на самолете. 10 июля Ольга Берггольц объявила по радио: «Оркестр Радиокомитета под управлением Карла Элиасберга начал готовить Седьмую симфонию Шостаковича. Через месяц-полтора в открытом дневнике города – на славных стенах его – появится афиша, извещающая о первом исполнении Седьмой симфонии в Ленинграде».

Ксения Матус, тогда студентка Ленинградской консерватории, помнила все: «Мы репетировали каждый день с весны 1942-го. Было страшно холодно – в здании Радиокомитета сидели в пальто, в шапках. Пальцы не гнулись совсем, стыли. Не было сил держать инструмент, не то что играть. Шли в Радиокомитет, держась за стены, падали, поднимались и шли. Очень переживали из-за бомбежек – можно было опоздать на репетицию. Наш дирижер – Карл Элиасберг – сам еле передвигался, его привозили на детских саночках, – работал так, как будто не было войны. Как у него хватало сил – прежде всего душевных?! До сих пор не могу удержаться от слез, когда вспоминаю: начали играть, и вдруг так затряслись люстры, грохот начался. Мы испугались – думали, гитлеровская бомбежка, что не дадут доиграть». О том, что не дадут дожить, не задумывались… Потом уже узнали, что город охраняли с воздуха и с земли – это была знаменитая операция “Шквал”».

…Шел 335-й день блокады. До ее прорыва оставалось почти полтора года.

(По материалам Ю. Кантор)

Был ли сын Сталина в плену?

В жаркие трагические июньские дни 1941-го под Витебском шли ожесточенные бои. Старший лейтенант Яков Джугашвили командовал артиллерийской батареей. «…Согласно архивным материалам по 7-му механизированному корпусу, – сообщала в своей книге “Тайна семьи вождя” Галина Джугашвили-Сталина (1937–2007), – последний бой, из которого отец в числе уцелевших не вышел, был дан в окрестностях села Копти Витебского района. Об этом-то бое и рассказал один из уцелевших солдат другу нашей семьи генералу Артему Сергееву: “Боеприпасы кончились. Пошла рукопашная. На старшем лейтенанте было много крови”».

Что произошло дальше, доподлинно не знает никто. И вот уже более 75 лет историки, журналисты, кинематографисты спорят о судьбе старшего сына Сталина. Естественно, что и его дочь пыталась выяснить эту тайну, собирала все свидетельства, напечатанные в прессе и высказанные людьми, которые, по их утверждениям, были свидетелями гибели героя или такими же пленными, как он. Одни сведения противоречили другим, факты больше походили на вымыслы.

Из книги «Тайна семьи вождя»:

«Пока я была ребенком, я знала – об этом сказала Ма (так дочь Якова Джугашвили называла маму. – Ред.) – отец пропал без вести. Позднее Ма осторожно объяснила мне: отец попал в плен и погиб в одном из концлагерей… Вскоре после ее смерти мне показали иностранный журнал с фотографией человека в солдатской шинели и грубых солдатских сапогах, висящего на колючей проволоке ограды. Его лицо скрывала густая тень. Надпись под фотографией не нуждалась в переводе: Яков Сталин. Это было как удар тока. Я оцепенела, потом громко разрыдалась. Тем же вечером словно кто-то подсказал мне простую, ясную мысль: у человека на фотографии затемнено лицо. По логике, именно лицо и должно быть освещено, чтобы не возникли сомнения. Здесь же все наоборот. Почему?

Два года спустя появилась большая статья Ионы Андронова, посвященная моему отцу, – подробный рассказ о его пребывании в лагере Заксенхаузен.

И снова затишье…

Пока не выныривает из небытия Ужинский (он утверждал, что был в лагере вместе с Яковым. – Ред.)… Слово в слово он повторяет свой прежний рассказ о знакомстве с сыном Сталина, о том, как он, Ужинский, пристрастил его к