Флетчер и мятежники - Джон Дрейк

— Когда это было? — спросил я.

— В прошлом году.

— Так кто же этот человек? Он пишет заметки для газет? Он городской сплетник? Кто он?

Она пожала плечами и не смотрела мне в глаза.

— Просто рыбник, — сказала она.

— Тогда почему ты меня о нем предупреждаешь? — спросил я.

При этих словах ее губа дрогнула, большие глаза наполнились слезами, и секунду спустя она уже рыдала у меня на груди, изливая свою душу. Это меня напугало еще больше, уж поверьте. Вероятно, она думала, что этот мистер Рэтклифф — какой-то офицер тайной полиции. У лягушатников, конечно, тайной полиции как у собаки блох, ибо такова уж их изворотливая, хитрая натура, но я бы не подумал, что янки опустятся до такого. Хотя, если она тайная, то откуда человеку знать?

Тем временем я успокоил ее, сказал, что это неважно, поблагодарил за предупреждение, назвал храброй девочкой, сказал, что люблю ее, и все то, что говорят женщине, чтобы осушить ее слезы. Затем, когда она успокоилась, я задал еще один вопрос и получил еще один неприятный удар.

— Почему ты говоришь мне это сейчас? — спросил я. — Почему ты пришла сюда?

— Потому что ты был вчера в доме Куперов, а после твоего ухода между мистером Езекией и мистером Дэниелом случилась большая ссора.

— Откуда ты это знаешь? — спросил я.

— У нас есть друзья среди прислуги в доме Куперов, — сказала она. — Они рассказывают мне, что происходит, особенно если дело пикантное.

— Ну, — сказал я, — продолжай.

— Ну, — сказала она, — так я и узнала, что ты здесь, и я бы в любом случае пришла тебя найти, — она улыбнулась.

— Правда? — спросил я.

— Конечно, — ответила она. — Но потом эти Куперы стали цапаться, и орать, и поносить тебя, а потом драться из-за какой-то английской леди по имени Сара Койнвуд, которая ходит по городу и которая ненавидит тебя, Джейкоб. Она тебя люто ненавидит.

— Я знаю, — сказал я с чувством, словно мне в живот ударило ядром.

Эта проклятая, треклятая женщина добралась до Куперов. Чего теперь стоили мои сделки с золотом с Езекией? Ведь все держалось на доверии. Каковы теперь шансы, что он захочет мне доверять? Если бы у меня была хоть малейшая уверенность, что Езекия все еще может мне поверить, я бы попытался. Я бы пошел в его контору и пошел бы напролом, ибо я не сдаю золото без боя. Но я видел Сару Койнвуд в деле, видел, как она подчиняет себе умы мужчин, и я не собирался лезть в ловушку, которую она для меня приготовила. А потом стало еще хуже.

— Джейкоб, — сказала Люсинда, — если я слышала это от слуг в доме Куперов, значит, это слышал и мистер Рэтклифф. Он все еще ходит туда и все еще задает свои вопросы.

Это был очень скверный момент. Сквозь кровь, огонь, пули, революцию и убийства я, казалось, наконец пробился на залитые солнцем вершины жизни. Я даже стряхнул с себя флот, и даже его длинные руки до меня не дотягивались. Я потерял два состояния: сначала наследство Койнвудов, деньги моего родного отца, а затем состояние, которое я создавал для себя на Ямайке. Но по счастливой случайности я заполучил третье и шанс приумножать его. И как вы уже знаете, если дочитали до этого места в моих дневниках, именно это строительство я и предвкушал.

Но теперь, на пороге этой чудесной возможности, мои деловые партнеры были настроены против меня, а сыщики считали меня иностранным агентом. И ирония заключалась в том, что, хотя я, конечно, не был британским агентом, я не мог позволить себе сидеть в тюрьме, или чтобы в мои дела лезли, или привлекать к себе какое-либо внимание такого рода, начиная столь щекотливое и деликатное предприятие, какое я запланировал с Езекией Купером. Особенно когда правительство янки само охотилось за этим золотом. Купер сбежит за милю, и кто его осудит? Все пути мне были отрезаны, и это была жестокая шутка судьбы, подлая несправедливость.

Хуже того, изнутри поднималось чувство, близкое к панике. Я бежал из Англии. Я бежал с Ямайки. И теперь мне бежать из Америки? И если так, то куда? Я не хотел жить среди треклятых иностранцев, которые не говорят по-английски. Я жалел, что со мной нет Сэмми Боуна, и мне хотелось найти безопасное место, чтобы спрятаться и все обдумать. Я посмотрел на Люсинду и понял, что она ничем не может помочь. У нее была своя жизнь и свой мужчина. Что до Куперов, то их отравила мадам, и оставался только Фрэнсис Стэнли.

— Мне придется уйти, Люсинда, — сказал я, вставая с кровати.

— Я знаю, — ответила она и последовала за мной.

Мы оделись в спешке и молча. Когда мы спускались по лестнице, уже темнело. Мы пробыли там наверху несколько часов. Пул вышел, когда мы проходили мимо его двери. Не сомневаюсь, он слышал, как над его головой скрипела кровать, и пытался набраться храбрости, чтобы что-то сказать, но я протолкнулся мимо и посторонился, чтобы пропустить Люсинду. Я заплатил вперед, так что не было причин не уйти с вещами в мешке и никогда не возвращаться. Так я и сделал.

Люсинда настояла, чтобы мы попрощались наверху. Она сказала, что белый мужчина не может целовать черную девушку на улице. Не на Конгресс-стрит. И никакой фамильярности он тоже не может проявлять. Так что она ушла, высокая и царственная, задрав нос.

Она не из тех женщин, которых мужчина быстро забывает. Будь моя воля, я бы поселил ее в милом домике с кучей денег на расходы, с пианино и горничной, и со страховым полисом на мою жизнь для ее старости. Так поступает джентльмен, если в нем есть хоть капля порядочности. Жаль, конечно, что она проболталась обо мне, но кто ее осудит? Она думала, что я уехал навсегда. Так что она пошла своей дорогой, а я — своей, и я больше никогда ее не видел, и чертовски жаль, что так вышло. Но что поделаешь?

Мой путь лежал на север, к верфи Стэнли.