Карты смысла. Архитектура верования - Джордан Питерсон

тому доказательство. История ненадежна, правила произвольны, достижения иллюзорны. Зачем что-то делать при таких обстоятельствах?» Эти люди берут кредит у времени и питаются, как паразиты, плотью непостижимого прошлого. Если декаденты как следует постараются и отпилят сук, на котором сидят, то тут же упадут в пасть того чудовища, на которое они не обращали внимания.

Привычка избегать и отвергать неизвестное напрямую ослабляет личность, сила которой заключается, в частности, в обширности освоенной территории и способности правильно реагировать в максимально различных обстоятельствах. Это, безусловно, зависит от предшествующего обучения тому, как надо действовать. Приобретенные знания накапливаются и обновляются благодаря постоянному добровольному исследованию. Если все новое и непривычное отвергается, человек не может приспособиться к переменам. Когда он взрослеет, окружающий мир неизбежно меняется и непредсказуемости становится все больше. Бесполезно быть полностью подготовленным к прошлому; более того, подготовиться к будущему можно, только глядя в настоящее. Таким образом, аномалия становится духовной пищей в самом буквальном смысле: неизвестное – это сырье, из которого в процессе исследовательской деятельности производится личность. Его отрицание превращает человека в голодное, дряхлое существо, которое все сильнее боится перемен, поскольку каждая неудачная попытка взглянуть правде в глаза подрывает способность смело смотреть в будущее. Неподобающее отношение к неизвестному разрывает нашу связь с источником всех знаний и, возможно, непоправимо разрушает личность. Сила людей неумолимо иссякает, ведь каждое проявление слабости увеличивает вероятность дальнейшего изнеможения.

Ибо кто имеет, тому дано будет, а кто не имеет, у того отнимется и то, что имеет (Мк. 4:25).

Отворачиваясь от собственной неполноценности, человек, скорее всего, будет стремиться запретить и уничтожить всю информацию, которая угрожает его вере. Неразвитые качества личности невозможно использовать в сознательной адаптации – все, что искажается и игнорируется, будет препятствовать приспособлению к новой ситуации. Неспособность в полной мере раскрыть свой потенциал серьезно подрывает силу характера. Разделение действия, воображения и мышления ослабляет личность, и человек не может противостоять давлению сознательного мира. Лицемерное сглаживание индивидуальных различий в угоду группе и ее внутреннего лидера порождает беззащитность перед лицом хаоса – многообещающего неизвестного.

И если дом разделится сам в себе, не может устоять дом тот (Мк. 3:25).

Противоборец в действии: аллегория двадцатого века

В какой-то момент Юнг осознал, что «любое непризнанное внутреннее состояние противоречия воплотится в мире в образе судьбы». Это утверждение несет явный отпечаток мистицизма. Как может мир демонстрировать состояние души (или отказ признать некую психологическую позицию)? Что ж, цель абстракции – показывать опыт и манипулировать представлениями для дальнейшей успешной адаптации. Если два человека хотят одну и ту же игрушку, они могут оспаривать свои права на нее; а если договориться не удается (или кто-то отказывается вести диалог), начинается борьба. Если люди сомневаются в нравственных устоях на философском уровне – и внутренняя битва не утихает, – тревожность отражается в противоречивом поведении и возникает общее недоверие. Таким образом, средства разрешения спора с каждой неудачей деградируют и становятся все менее абстрактными: переходят от слова к образу и к действию. Те же, кто в нужный час не искореняют устаревшие отождествления и верования, вместо этого убивают сами себя. Александр Солженицын описывает, как в Советском Союзе во время сталинского террора устанавливали порядок и предсказуемость:

А. Б-в рассказывает, как велись казни на Адаке (лагпункт на Печоре). Ночами оппозиционеров брали «с вещами» на этап, за зону. А за зоной стоял домик оперчасти. Обреченных поодиночке заводили в комнату, там на них набрасывались вохровцы. В рот им запихивали мягкое, руки связывали назад веревками. Потом выводили во двор, где наготове стояли запряженные подводы. Связанных валили по 5–7 человек на подводу и отвозили на «Горку» – лагерное кладбище. Там сволакивали их в готовые большие ямы и тут же ЖИВЫХ ЗАКАПЫВАЛИ. Не из зверства, нет. А: выяснено, что обращаться с живыми – перетаскивать, поднимать – гораздо легче, чем с мертвыми.

Эта работа велась на Адаке много ночей.

Вот так и было достигнуто морально-политическое единство нашей партии[489].

Создание и совершенствование концлагеря, эффективного орудия геноцида, можно рассматривать как венец достижений технической революции и культуры человечества, подпитываемых негодованием и ненавистью к жизни. Эту страшную машину изобрели в Англии, довели до совершенства в Германии, широко распространили в Советском Союзе и Китае и возродили во время конфликта на Балканах. Становление международной фабрики смерти представляет собой, пожалуй, главное достижение бюрократического союза ненависти, трусости и лжи. В течение прошлого столетия десятки миллионов ни в чем не повинных людей лишились человеческого достоинства: их поработили, принесли в жертву и безжалостно отправили на «демонтажный конвейер». Это помогало угнетателям поддерживать патологическую стабильность и нравственную самонадеянность, навязанные террором и заблуждениями.

Само название этого монстра ужасает ироничностью аллегории. Слово «лагерь» ассоциируется с летним солнцем и отдыхом, комедией и маскарадом, властью военных, послушанием и эффективностью. Лагерь смерти – дьявольская шутка, черная сатира и пародия на прямое значение. Это антиутопия, созданная в реальности благодаря упорному преследованию фантастического идеала, идеологической чистоты, статичного рая на земле. Концентрационный лагерь – это произвольное объединение разных людей и строгое ограничение движения и мысли; перегонка и конденсация процессов человеческой жизни, сведение к основам, принуждение внимания – концентрация на базовых ценностях, лежащих в основе деятельности людей.

Феномен концентрационного лагеря породил свою собственную литературу, хранящую память о выживании в условиях настолько суровых, насколько хватает воображения (а человек способен предположить существование и описать природу вечных мук ада со стенами толщиной в десяток километров, полыхающими огнем, который одновременно пожирает и обновляет плоть, так что ее можно снова сжигать)[490]. Лагерная литература обладает странной эмоциональностью и последовательностью повествования из-за постоянного появления шаблонов поведения – врожденных способов адаптивного действия и мышления, возникающих естественным образом в ответ на переживание ошеломляющей аномалии или крайней угрозы.

Заключение в лагере – это все еще человеческое существование, аналогичное нормальной жизни во всех ее проявлениях, но более яркое, обнаженное и недвусмысленное.

Позвольте, вы – любите жизнь? Вы, вы! вот которые восклицают, и напевают и приплясывают: «Люблю тебя, жизнь! Ах, люблю тебя, жизнь!» Лю́бите?

Так вот и люби́те! Лагерную – тоже любите! Она – тоже жизнь!

«Там, где нет борьбы с судьбой,

Там воскреснешь ты душой…»?

Ни черта вы не поняли. Там-то ты и размякнешь[491].

Крайность лагерных условий, по-видимому, только усиливает привычные склонности поведения – лучше показывает возможности человеческой души.

Обычно все начинается с падения – с неожиданного, несправедливого, своевольного и неотвратимого ареста. Когда будущий заключенный начинает непроизвольное