Карты смысла. Архитектура верования - Джордан Питерсон

– начало нового дня. В тихий ночной час три пронзительных свистка безжалостно вырвали нас из изнурительного сна и бессознательных мечтаний. Мы с трудом втискивали распухшие от водянки ноги в мокрые башмаки, вставляя вместо шнурков обрывки проводов. Отовсюду раздавались жалобы и стоны. Однажды утром я услышал, как храбрый и достойный человек плакал, словно ребенок: он не смог надеть скукоженные ботинки и вышел босиком на заснеженный плац. В эти ужасные минуты я нащупывал в кармане маленький кусочек хлеба и с наслаждением жевал его, чтобы хоть как-то утешиться[496].

…при морозе ниже 50° дни актировались, то есть писалось, что заключенные не выходили на работу, – но их выгоняли, и что удавалось выжать из них в эти дни, раскладывалось на остальные, повышая процент. (А замерзших в этот день услужливая санчасть списывала по другим поводам. А оставшихся на обратной дороге, уже не могущих идти или с растянутым сухожилием ползущих на четвереньках, – конвой пристреливал, чтоб не убежали, пока за ними вернутся.)[497]

Никто не может погрузиться в описание сознательных зверств прошлого века, не признав, что это зло совершалось преимущественно добропорядочными и послушными членами общества. Придя к такому выводу (что также является самопознанием), нельзя не впечатлиться яркостью и глубиной литературных и мифических представлений о зле – мощной, живой силе и вечно активном, сверхъестественном образе, воплощенном в сознании. Это неизменная черта человека – каждого человека, – всецело оправдывающая мстительность, разрушение, распад, страдание и смерть.

О роза, ты больна!

Во мраке ночи бурной

Разведал червь тайник

Любви твоей пурпурной.

И он туда проник,

Незримый, ненасытный,

И жизнь твою сгубил

Своей любовью скрытной[498].

Массовая резня в Руанде, поля смерти в Камбодже, десятки миллионов погибших от репрессий (по оценке Солженицына) в Советском Союзе, бесчисленные убийства во время Культурной революции в Китае – так называемого Большого скачка (!) (еще одна мрачная шутка, сопровождаемая при случае пожиранием жертвы), унижение и изнасилование тысяч мусульманских женщин в Югославии, холокост нацистов, расправа, которую учинили японцы на материковом Китае, – все эти события объясняются не зверством – не родством человека с невинным животным и даже не общим или частным внутренним побуждением защитить свою территорию, а глубоко укоренившейся повальной духовной болезнью: невыносимостью самосознания, мрачным предчувствием неизбежных страданий и патологическим отказом смотреть в лицо последствиям.

Люди – это не просто от рождения агрессивные, плохо социализированные и потому неуправляемые хищники. В лучшем случае такая теория может объяснить лишь преступные наклонности. Все дело в том, что рабская приверженность силам общества – самому принципу приручения – позволяет нам творить наиболее разрушительные и организованные злодеяния. Именно «дисциплина» немцев, а не их преступность сделала нацистов воплощением ужаса. Именно верность, патриотизм и преданность советских и китайских коммунистов породили массовые преследования и исправительные трудовые лагеря, стирающие заключенных с лица земли. Человек не жертва социума, не невинный ягненок, развращенный силами, неподвластными индивидуальному контролю. Мы создали общество по своему образу и подобию; оно дает нам равное количество возможностей и орудий уничтожения. Люди выбирают зло ради зла, ликуют в агонии, наслаждаясь болью, поклоняясь распаду и болезни. Мы входим в раж, мучая своего ближнего, и пляшем на его могиле. Человек презирает жизнь – свою собственную слабую жизнь и уязвимость других – и трудится не покладая рук, чтобы опустошать, подрывать, разрушать, истязать, злоупотреблять и пожирать.

Со стороны – два рыжеватых камня на поле.

Где-то учатся ровесники наши в Сорбоннах и Оксфордах, играют в теннис на своем просторном досуге, спорят о мировых проблемах в студенческих кафе. Они уже печатаются, выставляют картины. Выворачиваются, как по-новому исказить окружающий, недостаточно оригинальный мир. Они сердятся на классиков, что те исчерпали сюжеты и темы. Они сердятся на свои правительства и своих реакционеров, не желающих понять и перенять передовой советский опыт. Они наговаривают интервью в микрофоны радиорепортеров, прислушиваясь к своему голосу, кокетливо поясняют, что они хотели сказать в своей последней или первой книге. Очень уверенно судят они обо всем на свете, но особенно – о процветании и высшей справедливости нашей страны. Только когда-нибудь к старости, составляя энциклопедии, они с удивлением не найдут достойных русских имен на наши буквы, на все наши буквы…

Барабанит дождь по затылкам, озноб ползет по мокрой спине.

Мы оглядываемся. Недогруженные и опрокинутые вагонетки. Все ушли. Никого на всем карьере, и на всем поле за зоной никого. В серой завесе – заветная деревенька, и петухи все спрятались в сухое место.

Мы берем лопаты, чтоб их не стащили, – они записаны за нами, и, волоча их как тачки тяжелые за собой, идем в обход матронинского завода – под навес, где вокруг гофманских печей, обжигающих кирпич, вьются пустынные галереи. Здесь сквозит, холодно, но сухо. Мы утыкаемся в пыль под кирпичный свод, сидим.

Недалеко от нас свалена большая куча угля. Двое зэков[499] копаются в ней, оживленно ищут что-то. Когда находят – пробуют на зуб, кладут в мешок. Потом садятся и едят по такому серо-черному куску.

– Что это вы едите, ребята?

– Это – морская глина. Врач – не запрещает. Она без пользы и без вреда. А килограмм в день к пайке поджуешь – и вроде нарубался. Ищите, тут среди угля много…

…Так и до вечера карьер не выполняет нормы. Матронина велит оставить нас и на ночь. Но – гаснет всюду электричество, зона остается без освещения, и зовут на вахту всех. Велят взяться под руки и с усиленным конвоем, лаем псов и бранью ведут в жилую зону. Все черно. Мы идем, не видя, где жидко, где твердо, все меся подряд, оступаясь и дергая друг друга.

И в жилой зоне темно – только адским красноватым огнем горит из-под плиты «индивидуальной варки». И в столовой – две керосиновые лампы около раздачи, ни лозунга не перечесть, ни увидеть в миске двойной порции крапивной баланды, хлещешь ее губами на ощупь.

И завтра так будет, и каждый день: шесть вагонеток рыжей глины – три черпака черной баланды. Кажется, мы слабели и в тюрьме, но здесь – гораздо быстрей. В голове уже как будто подзванивает. Подходит та приятная слабость, когда уступить легче, чем биться.

А в бараках – и вовсе тьма. Мы лежим во всем мокром на всем голом, и кажется: ничего не снимать будет теплей, как компресс.

Раскрытые глаза – к черному потолку, к черному небу.

Господи, Господи!