Карты смысла. Архитектура верования - Джордан Питерсон

– Здравствуйте.

– Здравствуйте.

– Вам не тесно?

– Да нет, ничего.

– Давно сидите?

– Порядочно.

– Осталось меньше?

– Да почти столько же.

– А смотрите – деревни какие нищие: солома, избы косые.

– Наследие царского режима.

– Ну да и советских лет уже тридцать.

– Исторически ничтожный срок.

– Беда, что колхозники голодают.

– А вы заглядывали во все чугунки?

– Но спросите любого колхозника в нашем купе.

– Все посаженные в тюрьму – озлоблены и необъективны.

– Но я сам видел колхозы…

– Значит, нехарактерные.

(Клинобородый и вовсе в них не бывал, так и проще.)

– Но спросите вы старых людей: при царе они были сыты, одеты, и праздников сколько!

– Не буду и спрашивать. Субъективное свойство человеческой памяти: хвалить все прошедшее. Которая корова пала, та два удоя давала. – Он и пословицей иногда. – А праздники наш народ не любит, он любит трудиться.

– А почему во многих городах с хлебом плохо?

– Когда?

– Да и перед самой войной…

– Неправда! Перед войной как раз все наладилось.

– Слушайте, по всем волжским городам тогда стояли тысячные очереди…

– Какой-нибудь местный незавоз. А скорей всего вам изменяет память.

– Да и сейчас не хватает!

– Бабьи сплетни. У нас 7–8 миллиардов пудов зерна.

– А зерно – перепревшее.

– Напротив, успехи селекции. […]

И так далее. Он невозмутим. Он говорит языком, не требующим напряжения ума. Спорить с ним – идти по пустыне.

О таких людях говорят: все кузни исходил, а некован воротился.

А сложись его личная судьба иначе – мы не узнали бы, какой это сухой малозаметный человечек. С уважением читали бы его фамилию в газете, он ходил бы в наркомах или смел бы представлять за границей всю Россию.

Спорить с ним бесполезно. Гораздо интересней сыграть с ним… нет, не в шахматы, «в товарищей». Есть такая игра. Это очень просто. Пару раз ему поддакните. Скажите ему что-нибудь из его же набора слов. Ему станет приятно. Ведь он привык, что все вокруг – враги, он устал огрызаться и совсем не любит рассказывать, потому что все рассказы будут тут же обращены против него. А приняв вас за своего, он вполне по-человечески откроется вам, что вот видел на вокзале: люди проходят, разговаривают, смеются, жизнь идет. Партия руководит, текут великие события, кто – то перемещается с поста на пост, а мы тут с вами сидим, нас горсть, надо – писать, писать просьбы о пересмотре, о помиловании…

Или расскажет что-нибудь интересное: в Комакадемии наметили они съесть одного товарища, чувствовали, что он какой-то не настоящий, не наш, но никак не удавалось: в статьях его не было ошибок и биография чистая. И вдруг, разбирая архивы – о находка! – наткнулись на старую брошюрку этого товарища, которую держал в руках сам Ильич и на полях оставил своим почерком пометку: «как экономист – говно». «Ну, вы сами понимаете, – доверительно улыбается наш собеседник, – что после этого нам ничего не стоило расправиться с путаником и самозванцем. Выгнали и лишили ученого звания».

Вагоны стучат. Уже все спят, кто лежа, кто сидя. Иногда по коридору пройдет конвойный солдат, зевая.

Пропадает никем не записанный еще один эпизод из ленинской биографии…[507]

Человеческая жизнь со всех сторон ограничена уязвимостью. Мы вечно испытываем страх из-за отсутствия ресурсов и безопасности. Нравственность, то есть познание добра и зла, – это способность выбирать модель адаптации (авторитарную, декадентскую или творческую) перед лицом явной или неявной угрозы смерти в концентрационном лагере и вне его.

Растлеваются в лагере те, кто уже и на воле растлевался или был к тому подготовлен. Потому что и на воле растлеваются, да отменней лагерников иногда.

Тот конвойный офицер, который велел привязать Моисеевайте к столбу для глумления, – он не больше растлен, чем плевавшие лагерники?

И уж заодно: а все ли из бригад в нее плевали? Может, из бригады – лишь по два человека? Да наверное так.

Татьяна Фаликс пишет: «Наблюдения за людьми убедили меня, что не мог человек стать подлецом в лагере, если не был им до него».

Если человек в лагере круто подлеет, так, может быть: он не подлеет, а открывается в нем его внутреннее подлое, чему раньше просто не было нужды?

М. А. Войченко считает так: «В лагере бытие не определяло сознание, наоборот, от сознания и неотвратимой веры в человеческую сущность зависело: сделаться тебе животным или остаться человеком».

Крутое, решительное заявление… Но не он один так думает. Художник Ивашев-Мусатов с горячностью доказывает то же[508].

Это разложение (тот самый поворот налево) приводит некоторых людей к разрушению, разложению, болезням, отчаянию и смерти – к принятию конца, когда разбиваются и исчезают последняя надежда и остатки веры.

Пленник, утративший веру в будущее – свое будущее, – был обречен. Он терял духовную опору, позволял себе упасть и начинал умственно и физически разлагаться. Обычно надлом происходил совершенно неожиданно, но опытные узники знали его симптомы. Мы все боялись этого момента – не за себя (что было бы бессмысленно), а за наших друзей. Все начиналось с того, что однажды утром заключенный отказывался одеться, умыться и выйти на плац. Ни мольбы, ни побои, ни угрозы уже не помогали. Он оставался в кровати и практически не шевелился, а если надлом был вызван болезнью – отказывался идти в лазарет или делать хоть что-то, чтобы облегчить свое состояние. Он просто сдавался: продолжал лежать в собственных испражнениях, и ничто его больше не беспокоило.

Однажды я воочию увидел, как человек перестает бороться, утратив веру в будущее. Ф., наш старший по бараку, довольно известный композитор и либреттист, однажды доверился мне:

– Доктор, я хотел бы кое-что вам рассказать. Мне приснился странный сон. Чей-то голос спросил, что я хочу знать, и уверил, что на любой вопрос будет дан ответ. Как вы думаете, что меня интересовало больше всего? Я спросил, когда для меня закончится война. Понимаете, доктор, для меня! Когда мы… когда весь наш лагерь будет освобожден и страдания закончатся.

– Когда вам приснился этот сон? – спросил я.

– В феврале сорок пятого, – ответил он.

Дело было в начале марта.

– Что же ответил голос? – тихо произнес я.

Он воровато оглянулся и прошептал:

– Тридцатого марта.

Рассказывая об этом сне, он все еще был полон надежды и убежден, что голос сказал правду. Март заканчивался, но военные новости, доходившие до нашего лагеря, не внушали оптимизма – вероятность освобождения таяла с каждым днем. Двадцать девятого числа Ф… внезапно заболел, у него поднялась