Карты смысла. Архитектура верования - Джордан Питерсон

нисхождение в преисподнюю, он еще сохраняет исторически и культурно обусловленную уверенность в собственной безопасности, прочно укоренившуюся в его сознании. Он отождествляет себя с работой, социальным статусом, взглядами на настоящее, надеждами на будущее. Но как-то раз ночью в эту обманчивую уверенность вторгается судьба. Арестовывать приходят без предупреждения, на рассвете, когда люди легко пугаются, теряются и практически не могут оказать сопротивление. Они готовы к сотрудничеству, чувствуя наивную надежду и страх за безопасность семьи, торопливо собранной и беспомощно стоящей в собственном доме, оказавшейся во власти государственной власти в самом презренном и репрессивном ее воплощении.

Все. Вы – арестованы!

И нич-ч-чего вы не находитесь на это ответить, кроме ягнячьего блеянья:

– Я-а?? За что??..

Вот что такое арест: это ослепляющая вспышка и удар, от которых настоящее разом сдвигается в прошедшее, а невозможное становится полноправным настоящим.

И все. И ничего больше вы не способны усвоить ни в первый час, ни в первые даже сутки.

Еще померцает вам в вашем отчаянии цирковая игрушечная луна: «Это ошибка! Разберутся!»

Все же остальное, что сложилось теперь в традиционное и даже литературное представление об аресте, накопится и состроится уже не в вашей смятенной памяти, а в памяти вашей семьи и соседей по квартире.

Это – резкий ночной звонок или грубый стук в дверь. Это – бравый вход невытираемых сапог бодрствующих оперативников. Это – за спинами их напуганный прибитый понятой…

Традиционный арест – это еще сборы дрожащими руками для уводимого: смены белья, куска мыла, какой-то еды, и никто не знает, что́ надо, что́ можно и ка́к лучше одеть, а оперативники торопят и обрывают: «Ничего не надо. Там накормят. Там тепло». (Все лгут. А торопят – для страху.)…

И верно, ночной арест описанного типа у нас излюблен, потому что в нем есть важные преимущества. Все живущие в квартире ущемлены ужасом от первого же стука в дверь. Арестуемый вырван из тепла постели, он еще весь в полусонной беспомощности, рассудок его мутен. При ночном аресте оперативники имеют перевес в силах: их приезжает несколько вооруженных против одного, недостегнувшего брюк…»[492]

Арест означает мгновенную утрату личных достижений и социального положения, изоляцию от семьи и друзей. Этот насильственный сдвиг привычного контекста уничтожает все напоминания об отождествлении с группой и признаки социальной иерархии, разрушает прежние идеалы, подрывает целенаправленную деятельность – обнажает исконную уязвимость человека, которого собираются безжалостно использовать. Арестованного жестоко лишают уверенности в собственной индивидуальности, привычном окружении и условных надеждах – лишают даже одежды и волос. К нему относятся с крайним презрением и насмешкой, невзирая на прежнее социальное положение. Это полное разрушение социального контекста, связи с обществом усиливает у недавно арестованного чувство самосознания, наготы и уязвимости. Он невыносимо взволнован, чрезвычайно не уверен в себе, выброшен в новый непривычный мир – непредсказуемую обитель смерти.

Мы ждали в сарае, из которого вполне могли отправиться в дезинфекционную камеру. Появились эсэсовцы, расстелили одеяла и приказали бросать туда все имущество, часы и драгоценности. Среди нас еще оставались наивные пленники, которые, к удовольствию опытных надзирателей из числа тех же заключенных, спрашивали, не могут ли они сохранить обручальное кольцо, медаль или талисман. Никто еще не осознал, что отнимут абсолютно все.

Я незаметно подошел к одному из лагерных старожилов, показал сверток бумаги во внутреннем кармане пальто и доверительно сказал: «Это моя научная работа. Я знаю, вы скажете, что мое спасение – это подарок судьбы, и больше нечего от нее ожидать… Ничего не могу с собой поделать: я должен сохранить рукопись любой ценой, это – труд всей моей жизни, понимаете?»

Да, он начинал понимать. По его лицу медленно расползалась улыбка: сначала жалостливая, потом все более веселая, насмешливая и оскорбительная. Наконец он проревел всего одну фразу в ответ на мою просьбу – фразу, которая всегда присутствовала в лексиконе лагерных заключенных: «Твою мать!» В этот момент мне открылась истина и я сделал то, что завершило первую фазу душевного перерождения: я перечеркнул свою прежнюю жизнь[493].

У арестованного не остается внутреннего стержня – социально-исторических представлений, защищающих его от ужасного мира заключения и рабства; нет модели желаний и ожиданий, которая подавляла бы смертельный ужас, направляла его деятельность и сохраняла надежду. Его насильственно изгнали из рая, он осознал невыносимые ограничения существования – свою наготу – и был приговорен к бесконечному труду и порабощению. В результате он оказался во власти своих худших страхов, душевного хаоса и тяжелой депрессии.

Так было у многих, не у одного меня. Наше первое тюремное небо – были черные клубящиеся тучи и черные столбы извержений, это было небо Помпеи, небо Судного дня, потому что арестован был не кто-нибудь, а Я – средоточие этого мира.

Наше последнее тюремное небо было бездонно-высокое, бездонно-ясное, даже к белому от голубого.

Начинаем мы все (кроме верующих) с одного: хватаемся рвать волосы с головы – да она острижена наголо!.. Как мы могли?! Как не видели наших доносчиков? Как не видели наших врагов? (И ненависть к ним! и как им отомстить?) И какая неосторожность! слепость! сколько ошибок! Как исправить? Скорей исправлять! Надо написать… надо сказать… надо передать…

Но – ничего не надо. И ничто не спасет. В положенный срок мы подписываем 206-ю статью, в положенный – выслушиваем очный приговор трибунала или заочный – ОСО.

Начинается полоса пересылок. Вперемежку с мыслями о будущем лагере мы любим теперь вспоминать наше прошлое: как хорошо мы жили! (Даже если плохо.) Но сколько неиспользованных возможностей! Сколько неизмятых цветов!.. Когда теперь это наверстать?.. Если я доживу только – о, как по-новому, как умно я буду жить! День будущего освобождения? – он лучится как восходящее солнце!

И вывод: дожить до него! дожить! любой ценой!

Это просто словесный оборот, это привычка такая: «любой ценой».

А слова наливаются своим полным смыслом, и страшный получается зарок: выжить любой ценой!

И тот, кто даст этот зарок, кто не моргнет перед его багровой вспышкой, – для того свое несчастье заслонило и все общее, и весь мир.

Это – великий развилок лагерной жизни. Отсюда – вправо и влево пойдут дороги, одна будет набирать высоту, другая низеть. Пойдешь направо – жизнь потеряешь, пойдешь налево – потеряешь совесть[494].

В концлагере работают на износ. Эта изнурительная деятельность в смертельно суровых условиях, страдание ради страдания, бессмысленный труд – жалкая пародия на производительность[495] – сопровождается постоянными, сознательно организованными лишениями.

Самое страшное время в лагере