Карты смысла. Архитектура верования - Джордан Питерсон

температура. Тридцатого марта, в день, когда пророчество посулило окончание его войны, он начал бредить и потерял сознание. Тридцать первого марта его не стало. Сказали, что он умер от тифа[509].

Другие узники, напротив (но столь же объяснимо), предпочитали отождествлять себя с лагерными властями. Удостоившись такой чести, они выступали против тех, кто разделял их судьбу – таких же голодных, обездоленных, напуганных и изможденных. Преследование и порабощение других не представляет никакой трудности – на самом деле, это неизбежное следствие порабощения и преследования самого себя. Франкл пишет:

…отбор капо [надзирателей] был не из приятных; на этот пост назначались только самые жестокие заключенные (хотя были и счастливые исключения). Помимо смотра, который проводили эсэсовцы, среди них все время происходил своего рода естественный отбор.

Обычно лишь те, кто после многолетних переходов из лагеря в лагерь теряли всякую совесть в борьбе за существование, были готовы использовать любые средства, чтобы спастись: они предавали друзей, воровали и применяли грубую силу[510].

…многим капо в лагере жилось лучше, чем на свободе. Они жестоко избивали заключенных и зачастую свирепствовали больше, чем охранники-эсэсовцы[511].

О том же говорит Солженицын:

Ты – пал, ты – наказан, ты – вырван из жизни, – но хочешь быть не на самом низу? Хочешь еще над кем-то выситься с винтовкой? над братом своим? На! держи! А побежит – стреляй! Мы тебя даже товарищем будем звать, мы тебе – красноармейский паек.

И – гордится. И – холопски сжимает ложе. И стреляет. И – строже еще, чем чисто-вольные охранники. (Как угадать: у властей – тут действительно курослепая вера в «социальную самодеятельность»? Или ледяной презрительный расчет на самые низкие человеческие чувства?)[512]

Большинство узников лагерей раньше были нормальными, хорошо адаптированными членами общества. Они отождествляли себя со структурой и успехами этой социальной группы, с ее представлениями о настоящем и идеальном будущем, с общепринятыми средствами достижения поставленных целей. Несправедливое лишение свободы означало потерю статуса, привычные нормы морали начинали внушать сильный страх. Это, как ничто другое, демонстрировало явную патологию государства, созданного в теории для защиты именно от таких лишений и тревог. Возникшая аномалия была достаточно мощной, чтобы подорвать веру в прежние убеждения, показать неполноценность или даже негодность предыдущего положения, способствовавшего лишь тревоге, депрессии, разложению и часто реализуемому желанию смерти. Как можно противостоять такой угрозе?

Сознательное, рациональное отрицание очевидной несправедливости позволяет снова влиться в общество ценой существенного внутреннего ущерба и потери себя. Ложь приносит в жертву группе личный опыт, индивидуальные возможности и божественное откровение – совершается грех против Святого Духа. Неизбежными результатами такого подношения становятся:

Фанатичное следование букве закона:

Прощай, блаженный край!

Привет тебе, зловещий мир! Привет,

Геенна запредельная! Прими

Хозяина, чей дух не устрашат

Ни время, ни пространство[513].

Верность лжи:

«Прощай, раскаянье, прощай, Добро!

Отныне, Зло, моим ты благом стань,

С Царем Небес благодаря тебе

Я разделяю власть, а может быть,

Я больше половины захвачу

Его владений! Новозданный мир

И человек узнают это вскоре!»

Лицо Врага, пока он говорил,

Отображая смену бурных чувств,

Бледнело трижды; зависть, ярый гнев,

Отчаянье, – притворные черты

Им принятой личины исказив,

Лжеца разоблачили бы, когда б

Его увидеть мог сторонний глаз:

Небесных Духов чистое чело

Разнузданные страсти не мрачат.

Враг это знал; он обуздал себя,

Спокойным притворившись в тот же миг.

Он самым первым был – Искусник лжи, —

Кто показным святошеством прикрыл

Чреватую отмщеньем ненасытным

Пучину злобы…[514]

Жестокость и обман:

Но что ж во мне замолкли гнев и ярость?

Я не ребенок, чтоб с мольбой презренной

Покаяться в содеянном мной зле.

Нет, в десять тысяч раз еще похуже

Я б натворил, лишь дайте волю мне.

Но, если я хоть раз свершил добро,

От всей души раскаиваюсь в этом[515].

Ненависть к добру:

…Чем больше вижу я вокруг

Веселья, тем больней меня казнят

Противоречия моей души,

Терзаемой разладом ненавистным.

Все доброе – мне яд; но в Небесах

Я маялся бы горше. Не хочу

Ни там, ни на Земле ничем иным,

Лишь самодержцем быть, поработив

Царя Небес! Не ожидаю здесь

Смягченья мук; стремлюсь других привлечь

К себе, дабы они мою судьбу

Делили, даже если б довелось

За это мне страдать еще больней.

Лишь в разрушенье мой тревожный дух

Утеху черпает…[516]

Люди эмоционально привязаны к тем, с кем они себя ассоциируют. Сочувствие жертве означает неспособность совершить злодеяние. Напротив, отождествление с тиранией означает временное и легкое избавление от болезненного (внутри– и внепсихического) нравственного конфликта. Требуется лишь закрыть глаза на несправедливость, совершаемую по отношению к собственной личности, и исказить имеющийся опыт. Эта ложь уничтожает эмпатию к другим заключенным, ко всем людям и к самому себе.

Отчаянье! Никто меня не любит.

Умру – не пожалеет ни один.

И в ком бы мог я встретить жалость, если

Во мне самом нет жалости к себе?[517]

Жертва, объединяющаяся с преследователем ради собственной безопасности, тоже становится преследователем, теряет способность к дальнейшей адаптации и духовному росту и добровольно утрачивает возможность искупления. Солженицын описывает реакцию и поведение стойких членов Коммунистической партии, заключенных в тюрьму и раздавленных системой, которую они создавали и поддерживали.

Сказать, что им было больно, – это почти ничего не сказать. Им – невместимо было испытать такой удар, такое крушение – и от своих, от родной партии, и по видимости – ни за что. Ведь перед партией они ни в чем не были виноваты, перед партией – ни в чем.

Настолько это было болезненно для них, что среди них считалось запретным, нетоварищеским задать вопрос: «за что тебя посадили?» Единственное такое щепетильное арестантское поколение! – мы-то, в 1945, язык вываля, как анекдот, первому встречному и на всю камеру рассказывали о своих посадках.

Это вот какие были люди. У Ольги Слиозберг уже арестовали мужа и пришли делать обыск и