Карты смысла. Архитектура верования - Джордан Питерсон

Описываемый образ жизни начинается с покаяния, которое предполагает нравственное ограничение разнообразия – «прекратите делать все, что хочется». Однако в первую очередь это слово означает изменение мировоззрения или духовное перерождение, расширенное представление о разных аспектах жизни. Такое видение, помимо прочего, отделяет человека от первичного сообщества и привязывает его к другому. Иоанн Креститель призывает евреев сотворить «достойный плод покаяния» (Мф. 3:8) и далее говорит, что их социальная принадлежность (происхождение от Авраама) не имеет значения для спасения души…

Диалектика покаяния и грехопадения раскалывает мир на царство подлинной идентичности – «обитель» Иисуса Христа – и преисподнюю, представления о которой сводятся в Ветхом Завете к могиле и смерти. Это ад, но это также и мир, полный страданий и мучений, который мы продолжаем создавать для себя на протяжении всей истории человечества[526].

Акт покаяния представляет собой истинную адаптацию. Это признание ошибки, основанное на вере в способность вытерпеть такое признание, и его последствия – медленное разложение и подчинение ненавистной осаде противоположностей, а также Deo concedente [подчинение Богу] – восстановление внутренней и коллективной целостности.

И если только ты однажды отказался от этой цели – «выжить любой ценой» – и пошел, куда идут спокойные и простые, – удивительно начинает преображать неволя твой прежний характер. Преображать в направлении, самом для тебя неожиданном.

Казалось бы: здесь должны вырастать в человеке злобные чувства, смятенье зажатого, беспредметная ненависть, раздражение, нервность. А ты и сам не замечаешь, как, в неощутимом течении времени, неволя воспитывает в тебе ростки чувств противоположных.

Ты был резко-нетерпелив когда-то, ты постоянно спешил, и постоянно не хватало тебе времени. Теперь тебе отпущено его с лихвой, ты напитался им, его месяцами и годами, позади и впереди, – и благодатной успокаивающей жидкостью разливается по твоим сосудам – терпение.

Ты подымаешься…

Ты никому ничего не прощал прежде, ты беспощадно осуждал и так же невоздержанно превозносил – теперь всепонимающая мягкость стала основой твоих некатегорических суждений. Ты слабым узнал себя – можешь понять чужую слабость. И поразиться силе другого. И пожелать перенять.

Камни шуршат из-под ног. Мы подымаемся…

Бронированная выдержка облегает с годами сердце твое и всю твою кожу. Ты не спешишь с вопросами, не спешишь с ответами, твой язык утратил эластичную способность легкой вибрации. Твои глаза не вспыхнут радостью при доброй вести и не потемнеют от горя.

Ибо надо еще проверить, так ли это будет. И еще разобраться надо – что радость, а что горе.

Правило жизни твое теперь такое: не радуйся нашедши, не плачь потеряв.

Душа твоя, сухая прежде, от страдания сочает. Хотя бы не ближних, по-христиански, но близких ты теперь научаешься любить.

Тех близких по духу, кто окружает тебя в неволе. Сколькие из нас признают: именно в неволе в первый раз мы узнали подлинную дружбу!

И еще тех близких по крови, кто окружал тебя в прежней жизни, кто любил тебя, а ты их – тиранил…

Вот благодарное и неисчерпаемое направление для твоих мыслей: пересмотри свою прежнюю жизнь. Вспомни все, что ты делал плохого и постыдного, и думай – нельзя ли исправить теперь?

Да, ты посажен в тюрьму зряшно, перед государством и его законами тебе раскаиваться не в чем.

Но – перед совестью своей? Но – перед отдельными другими людьми?..[527]

Отказ от покаяния означает неизбежное смешение земли с адом. Его сознательное совершение, напротив, способствует характерному преобразованию личности, действия, воображения и мысли. Франкл пишет:

Узники концлагерей помнят людей, которые ходили по баракам, утешая других и отдавая последний кусок хлеба. Их было немного, но это достаточное доказательство того, что можно отнять все, кроме последней из человеческих свобод – в любых обстоятельствах выбирать, как относиться к жизни, и идти своим путем.

Выбор есть всегда. Каждый день и час предоставляет возможность принять решение и подчиниться или воспротивиться тем силам, которые угрожают растоптать личность и лишить человека внутренней свободы. Он определяет, станешь ли ты игрушкой обстоятельств, откажешься ли от собственного достоинства, чтобы перевоплотиться в типичного заключенного[528].

Те же чувства описывает Солженицын:

А как объяснить, что некоторые шаткие люди именно в лагере обратились к вере, укрепились ею и выжили нерастленными?

И многие еще, разрозненные и незаметные, переживают свой урочный поворот и не ошибаются в выборе. Те, кто успевают заметить, что не им одним худо, – но рядом еще хуже, еще тяжелей.

А все, кто под угрозой штрафной зоны и нового срока – отказались стать стукачами?

Как вообще объяснить Григория Ивановича Григорьева, почвоведа? Ученый, добровольно пошел в 1941 году в народное ополчение, дальше известно – плен под Вязьмою. Весь плен немецкий провел в лагере. Дальше известно – посажен у нас. Десятка. Я познакомился с ним зимою на общих работах в Экибастузе. Прямота так и светилась из его крупных спокойных глаз, какая-то несгибаемая прямота. Этот человек никогда не умел духовно гнуться – и в лагере не согнулся, хотя из десяти лет только два работал по специальности и почти весь срок не получал посылок. Со всех сторон в него внедряли лагерную философию, лагерное тление, но он не способился усвоить. В кемеровских лагерях (Антибесс) его напорно вербовал опер. Григорьев ответил вполне откровенно: «Мне противно с вами разговаривать. Найдется у вас много охотников и без меня». – «На карачках приползешь, сволочь!» – «Да лучше на первом суку повешусь». И послан был на штрафной. Вынес там полгода. – Да что, он делал ошибки еще более непростительные: попав на сельхозкомандировку, он отказался от предложенного (как почвоведу) бригадирства! – с усердием же полол и косил. Да еще глупей: в Экибастузе на каменном карьере он отказался быть учетчиком – лишь по той причине, что пришлось бы для работяг приписывать тухту, за которую потом, очнувшись, будет расплачиваться (да еще будет ли?) вечно пьяный вольный десятник. И пошел ломать камень! Чудовищная неестественная его честность была такова, что, ходя с бригадой овощехранилища на переработку картошки, – он не воровал ее там, хотя все воровали. Будучи устроен в привилегированной бригаде мехмастерских у приборов насосной станции, – покинул это место лишь потому, что отказался стирать носки вольному холостому прорабу Трейвишу. (Уговаривали бригадники: да не все ли равно тебе, какую работу делать? Нет, оказывается, не все равно.) Сколько раз избирал он худший и тяжелый жребий, только бы не