Мальчики, вы звери - Оксана Тимофеева

предметы вроде ящиков и горшков. Пока эти вместилища душ находятся где-то в сохранности, человеческие тела, с которыми они связаны, тоже живут и здравствуют. Фрэзер связывает этот сюжет с тотемизмом. Группа людей – племя, клан – ассоциирует себя с определенным растением или животным, называется его именем и поклоняется ему, потому как в нем буквально содержится их жизненная сила[157]. Отметим, что тотем нередко почитается в качестве предка и прародителя племени – и при этом его могут приносить в жертву. Это вновь возвращает нас к фрейдовской антропологии, в основании которой лежит миф об убийстве отца первобытной орды. Тотем, как внешняя душа народа, воплощает в себе его травматический потенциал – то, что сам Фрейд называл филогенетической наследственностью. Он как бы выступает посредником между жизнью индивида и памятью вида, то есть между живыми и мертвыми.

Встреча взглядом с волками, взгляд глаза в глаза, втягивающий ребенка в воронку душевной болезни, можно обозначить как тотемический момент. Со сцены волчьего театра пристально смотрит на него его собственное пугающее родовое «Я». Но что именно видит мальчик, роль которого на этой сцене играют шесть или семь волков, на том месте, где в сновидении должен находиться он сам? Чем он напуган? Композиция сцены становится более запутанной; мы понимаем, что волки – это не просто зеркальный двойник, который возвращает мальчику его собственный взгляд. Тут есть эффект параллакса, указывающий на что-то за сценой: мальчик, которого видят волки, сам видит что-то еще, что волками не является. «Нечто ужасное»[158], – пишет Фрейд. Логика переворачивания позволяет ему не задерживаться на сложности этой оптической конструкции: «…неподвижность (волки сидят на дереве смирно, смотрят на него, но не двигаются) должна означать энергичные движения. Выходит, что он внезапно проснулся и увидел какую-то оживленную сцену, за которой внимательно наблюдал»[159].

Этот интерпретативный жест заставляет волков отступить, освободив сцену для следующего акта. Далее идет фирменная ремарка Фрейда: «Итак, с этого момента мне придется отказаться от опоры, которой служило для меня поступательное описание анализа. Боюсь, что с этого самого момента мне придется заодно отказаться и от надежды на то, что читатели мне поверят»[160]. Предполагается, что автор утратит наше доверие, как только озвучит свою гипотезу первосцены: травматическое событие, скрывающееся за кошмаром с волками, – это половой акт родителей, который мальчик застал в очень раннем возрасте. Фрейд утверждает, что это произошло, когда тому было полтора года:

Тогда он болел малярией, и приступы повторялись у него каждый день в одно и то же время… Родители могли перенести больного ребенка в свою комнату… Когда он проснулся, родители у него на глазах трижды совершили coitus а tergo, он увидел половые органы матери, пенис отца и понял, что происходит и зачем родители этим занимаются[161].

Сам Человек-волк с возмущением отверг эту интерпретацию, найдя ее «ужасающе натянутой»[162]. Во всяком случае, в русских дворянских семьях не было принято, чтобы дети спали в одной комнате с родителями; даже если бы он был настолько тяжело болен, он бы оставался при няне, ведь забота о ребенке была ее задачей[163]. Фрейда, однако, не сильно волновало, насколько его гипотеза соответствовала реальности. Не существует не только доказательств, что эта сцена имела место в действительности, но даже следов фантазирования о ней в воспоминаниях пациента. Первосцена – спекулятивный концепт; его основания не эмпирические, а чисто логические. Как отмечает Лакан, она не раскрывается, не обнаруживается, но от начала до конца реконструируется: «В памяти субъекта (относительно термина «память» разговор у нас еще впереди) ничего, что позволило бы говорить о воскрешении этой сцены, не возникает, но буквально все вселяет в нас убеждение, что именно так она и разыгрывалась»[164].

Конечно, выводы Фрейда стали объектом критики и насмешек. Один из самых известных иронических пассажей принадлежит Жилю Делёзу и Феликсу Гваттари. Во второй главе «Тысячи плато», озаглавленной «1914: Один волк или несколько?», они пишут, что ошибкой Фрейда была редукция дикой привольности детской психики к слишком человеческой семейной истории. Настаивая на том, что дело вовсе не в родителях, а в самих волках, Делёз и Гваттари характеризуют их как аффективную животную множественность и резюмируют последовательность фрейдовских аргументов в поддержку гипотезы первосцены следующим образом:

Мы присутствуем при редуктивном ликовании Фрейда, мы буквально видим, как множество покидает волков, дабы задействовать козлят, не имеющих абсолютно никакого отношения к истории. Семь волков, которые суть только козлята; шесть волков, так как седьмой козленок (сам Человек-волк) скрывается в ящике от часов; пять волков, ибо, возможно, именно в пять часов он увидел, как его родители занялись любовью, и тогда римская цифра V ассоциируется с эротически раздвинутыми женскими ногами; три волка, так как родители, возможно, занимались любовью три раза; два волка, поскольку в первом совокуплении, увиденном ребенком, было два родителя more ferarum, или даже две собаки; а затем один волк, ибо волк, как мы знали с самого начала, – это отец; и, наконец, ноль волков, поскольку он потерял свой хвост, поскольку он не только кастрируем, но и кастрирует. Кого мы дурачим? У волков нет никакого шанса вырваться и спасти свою стаю – с самого сначала решено, будто животные могут использоваться для того, чтобы представлять коитус между родителями или, наоборот, быть представленными благодаря такому коитусу[165].

Это довольно точное резюме. Сосредотачиваясь на подсчете зверей, Делёз и Гваттари показывают, что с каждым новым шагом фрейдовского толкования их становится все меньше и меньше. С их точки зрения, Человек-волк не невротик, а шизоид с множественными личностями. Волки всегда ходят стаями, говорят они, – об этом знают все, даже маленькие дети, не знает один Фрейд. Бессознательное – это толпа, которую он принимает за одного человека[166]. По мысли Делёза и Гваттари, внимательный взгляд волков нужно понимать как молчаливый зов стаи, к которой мальчик-волк, возможно, и так принадлежал с самого начала. Его приглашают стать частью стаи, стать-волком. Не приводит ли нас этот жест снова к тотемическому моменту? Если встреча с животным-Другим, представляющая собой пуповину сновидения Панкеева, – это встреча с «внешней душой», то группа из пяти, шести или семи волков может выступать в качестве делегатов, уполномоченных передать приглашение от лица представителей его первобытного племени или народа. Его народ – не русские, и вообще не что-то человеческое. Волки. Я выглядываю из-под одеяла: ночь за окном вспыхивает множеством желтых глаз.

Нельзя по-настоящему присоединиться к стае, пока ты остаешься отдельным индивидом. Становление-волком – это шизоидный опыт психической множественности: «…Мы не можем быть одним