Карты смысла. Архитектура верования - Джордан Питерсон

Все мы знаем, наконец, как доброго, искреннего и невинного человека, оторванного от питающих сил подлинного, естественного мира, развращают неразумные законы общества. У такой теории есть свои приверженцы – не в последнюю очередь потому, что она подкрепляет веру в то, что все плохое приходит извне, а не изнутри.

Все эти истории являются идеологиями (на самом деле их гораздо больше). Идеологии привлекательны даже для образованного современного ума (легковерного, несмотря на скептицизм), особенно если те, кто им следует или иным образом их продвигает, помогают слушателю отождествлять себя с созидательными, положительными героями истории и отрицают их связь с отрицательными персонажами. Идеологии сильны и опасны: сила проистекает из неполного, но эффективного усвоения мифологических представлений, а опасность – из привлекательности в сочетании с недосказанностью. Они раскрывают только часть истины, но преподносят это как полноценную, законченную историю (то есть не принимают во внимание широту просторов нашей планеты). Неразумно жить в мире, признавая существование лишь ограниченного набора его характеристик. Игнорируемые и вытесняемые элементы бытия неизбежно объединяются и заявляют о себе отнюдь не самым приятным образом.

Знание основ мифологии вполне могло бы стать противоядием от идеологической доверчивости. Подлинные мифы описывают совокупность противоборствующих сил, которые присутствуют в каждой ситуации. У любого блага есть вездесущий, вечный враг. Добродетель природы контрастирует с ее же способностью убивать и причинять неожиданные страдания. Таким образом, защитные функции общества рассматриваются в свете его ярого стремления к тирании и уничтожению необходимого разнообразия. Героической личности противопоставляется вечно скрывающийся высокомерный, трусливый и жестокий антагонист. В отличие от идеологии, история, объясняющая эти «составные элементы реальности», сбалансирована и стабильна. Она с гораздо меньшей вероятностью может вызвать вспышку социальной психопатологии. Но силы, которые составляют мир как арену действий, постоянно ведут непримиримую борьбу. Как проложить между ними путь и выстроить режим бытия, который все учитывает и при этом не рушится? Описание развития отношений между силами личности, общества и хаоса могло бы помочь нам разобраться в том, как они на самом деле должны взаимодействовать.

Когда я был психологом-интерном, ко мне на прием попал инфантильный тридцатилетний мужчина. Он всегда действовал наперекор себе, сам возводил препятствия, а потом спотыкался о них. Иногда в прямом смысле этих слов. После неудачного брака он снова поселился у матери. Я предложил ему начать с уборки спальни, чтобы навести порядок в жизни. Для людей, привыкших к беспорядку (обычному и творческому), это довольно непростой шаг. Мой пациент проделал половину работы и поставил пылесос в дверях комнаты. Целую неделю ему приходилось перешагивать через препятствие, но он так и не убрал его с прохода и не закончил работу. Эту ситуацию вполне можно рассматривать как образную характеристику его жизни.

Мужчина искал помощи, потому что в браке у него появился сын, которого он любил или, по крайней мере, стремился любить. Он не хотел, чтобы ребенок вырос похожим на него, и поэтому обратился к психологу. Я пытался запугать его, чтобы он исправился, потому что считал (и считаю до сих пор), что страх – это великий и недооцененный мотиватор. Неискоренимая тревога может работать на вас так же, как и против вас. Мы потратили много времени, подробно обсуждая результаты его недисциплинированного поведения до развода (отсутствие успешной карьеры, проблемы в интимных отношениях, разбитая семья, в которой уже появился новорожденный ребенок) и вероятные последствия в будущем (растущее отвращение к себе, цинизм, жестокость, мстительность, безнадежность и отчаяние). Мы также говорили о дисциплине: мой пациент и его сын должны были соблюдать целый ряд непростых нравственных правил.

Конечно, он опасался, что любая его попытка повлиять на поведение сына помешает естественному развитию и раскрытию врожденного потенциала ребенка. Таким образом, используя терминологию Юнга, можно сказать, что этот мужчина был «бессознательным поклонником»[360], например, философии Руссо:

Мне не составит труда доказать, что человек по своей природе добр и что испортили его исключительно общественные структуры[361].

То есть он поступал так же, как этот мыслитель, который неоднократно помещал своих собственных детей в сиротский приют, потому что они ему мешали (видимо, тормозили расцвет его внутренней доброты). Во всяком случае, каждый недисциплинированный человек, даже гениальный, горячо надеется, что кто-то другой повинен в его никчемности и глупости. Если (в лучшем случае) это вина общества, от него можно потребовать расплаты. Этот коварный аргумент превращает растяпу в достойного восхищения бунтаря, по крайней мере в его собственных глазах, и тот под личиной героя-революционера начинает жаждать неправедной мести. Трудно представить себе более отвратительную и эгоистичную пародию на героическое поведение.

Однажды моему пациенту приснился сон, который он рассказал мне: «Мой сын мирно спал в своей кроватке. В окно ворвалась молния и заметалась по тесной комнате. Это было завораживающе-прекрасное зрелище, но я боялся, что она сожжет дом дотла».

Толкование сновидений – дело трудное и неопределенное, но я считал, что этот образ отлично подходит для наших бесед. Молния олицетворяла потенциал, заложенный в ребенке. Эта мощная сила полезна, как электричество. Но если электричеством не управлять, оно спалит жилище дотла.

Я не знаю, чем закончился этот случай, поскольку интерны, как правило, недолго общаются с теми, кто обращается за психологической помощью. По крайней мере, мой пациент тяготился своей незрелостью, что показалось мне хорошим началом. Более того, он осознал (по крайней мере, ясно увидел), что дисциплина может быть отцом героя, а не только его врагом. Зарождение такого понимания было началом его зрелого и здорового отношения к жизни. Эта философская мысль была подробно изложена Фридрихом Ницше, несмотря на его теоретическое неприятие догмы.

Ницше поверхностно считался великим врагом христианства. Я полагаю, однако, что он сознательно играл эту роль. Когда структура некоего социального института разлагается (особенно в соответствии с его собственными принципами), критиковать ее – задача друга. Ницше также считают пылким индивидуалистом и социальным революционером – пророком сверхчеловека и ярым разрушителем традиции. Однако он был гораздо более тонким и сложным мыслителем. Он рассматривал невыносимый уклад «презираемой» им христианской церкви как необходимое и достойное восхищения условие свободы европейской мысли – свободы, которую он считал еще не вполне освоенной:

Всякая мораль в противоположность laisser aller есть своего рода тирания по отношению к «природе», а также и к «разуму» – но это еще не возражение против нее, ибо декретировать, что всякая тирания и всякое неразумие непозволительны, пришлось