Карты смысла. Архитектура верования - Джордан Питерсон

бы ведь опять-таки исходя из какой-нибудь морали. Существенно и бесценно в каждой морали то, что она является долгим гнетом: чтобы понять стоицизм, или Пор-Рояль, или пуританизм, стоит только вспомнить о том гнете, под влиянием которого до сих пор всякий язык достигал силы и свободы, – о метрическом гнете, о тирании рифмы и ритма.

Сколько трудов задавали себе поэты и ораторы всех народов! – не исключая и некоторых нынешних прозаиков, в слухе которых живет непреклонная совесть, – «ради глупости», как говорят остолопы-утилитаристы, воображающие, что изрекают нечто премудрое, – «из покорности законам произвола», как говорят анархисты, мнящие себя поэтому «свободными», даже свободомыслящими. Но удивительно то обстоятельство, что только в силу «тирании таких законов произвола» и развилось все, что существует или существовало на земле в виде свободы, тонкости, смелости, танца и уверенности мастера, все равно – в области ли самого мышления, или правления государством, или произнесения речей и убеждения слушателей, как в искусствах, так и в сфере нравственности; и в самом деле, весьма вероятно, что именно это-то и есть «природа» и «природное», а вовсе helaisser aller.

Всякий художник знает, как далеко от чувства этого самотека самое «естественное» его состояние, когда он свободно приводит в порядок, устанавливает, распоряжается, придает формы в минуты «вдохновения», – и как строго и тонко повинуется он именно тогда тысяче законов, которые ускользают от всякой понятийной формулировки именно вследствие своей строгости и точности (даже самое определенное понятие заключает в себе, сравнительно с ними, нечто расплывчатое, многообразное, многозначащее).

Существенное, повторяю, «на небесах и на земле», сводится, по-видимому, к тому, чтобы повиновались долго и в одном направлении; следствием этого всегда является и являлось в конце концов нечто такое, ради чего стоит жить на земле, например добродетель, искусство, музыка, танец, разум, духовность, – нечто просветляющее, утонченное, безумное и божественное. Долгая несвобода ума, гнет недоверия в области сообщения мыслей, дисциплина, которую налагал на себя мыслитель, заставляя себя мыслить в пределах установленных духовной и светской властью правил или исходя из аристотелевских гипотез, долгое стремление ума истолковывать все случающееся по христианской схеме и в каждой случайности заново открывать и оправдывать христианского Бога – все это насильственное, произвольное, суровое, ужасающее, идущее вразрез с разумом оказалось средством, при помощи которого европейскому духу была привита его сила, его необузданное любопытство и тонкая подвижность; прибавим сюда, что при этом также должно было безвозвратно пропасть, задохнуться и погибнуть много силы и ума (ибо здесь, как и везде, «природа» выказывает себя такою, какова она есть, во всем своем расточительном и равнодушном великолепии, которое возмущает, но, тем не менее, благородно).

В течение тысячелетий европейские мыслители только о том и думали, как бы доказать что-нибудь, – нынче, напротив, для нас подозрителен всякий мыслитель, который «хочет нечто доказать», – для них всегда уже наперед предопределенным оказывалось то, что должно было явиться результатом их строжайших размышлений, как это, например, было встарь в азиатской астрологии или как это бывает еще и теперь при безобидном христианско-моральном истолковании ближайших лично пережитых событий: «во славу Божию» и «во спасение души», – эта тирания, этот произвол, эта строгая и грандиозная глупость воспитала дух; по-видимому, рабство в более грубом и в более тонком смысле является также необходимым средством для духовной дисциплины и наказания. Взгляните с этой точки зрения на любую мораль, и вы увидите, что ее «природа» в том и заключается, чтобы учить ненавидеть laisser aller, ненавидеть слишком большую свободу и насаждать в нас потребность в ограниченных горизонтах, в ближайших задачах; она учит сужению перспективы, а стало быть, в известном смысле, глупости как условию жизни и роста.

«Ты должен повиноваться кому бы то ни было и долгое время: иначе ты погибнешь и потеряешь последнее уважение к самому себе» – таковым кажется мне моральный императив природы, правда, не категорический, чего хотел от него старый Кант (отсюда и «иначе»), и обращенный не к единицам – какое дело природе до единиц? – а к народам, расам, векам, сословиям, прежде же всего ко всему животному виду «человек», к человеку[362].

Философия ученичества полезна для осознания необходимой связи между подчинением мощному исторически сложившемуся социальному институту и последующим обретением истинной свободы.

Ребенок не может жить сам по себе. В одиночку он тонет в океане возможностей. Вначале неизвестное вытесняет способность отдельного человека адаптироваться к новым условиям. Только передача исторически сложившихся шаблонов действий (а затем их сопутствующих описаний) помогает выжить в подростковом возрасте. Модели поведения и иерархия ценностей, которым дети сперва подражают, а затем изучают, создают надежные основы изменчивого существования. Именно группа, первоначально олицетворяемая родителями, защищает ребенка от психологической катастрофы. Дети, рано отделившиеся от папы и мамы, часто страдают от депрессии, тревожности и физических недугов. Это происходит потому, что они слишком часто соприкасаются с неизвестным, усвоив слишком мало уроков культуры. Человек долгое время остается зависимым, ему необходимы устойчивая защита его окружения, предсказуемые социальные взаимодействия, отвечающие индивидуальным побуждениям, модели поведения и иерархия ценностей, которые помогают превратить непредсказуемое и пугающее неизвестное в нечто полезное. То есть обретение ребенком независимости означает принятие строгих образцов поведения (к ним относятся даже время приема пищи и отхода ко сну) и осознание того, что нравственность (система взглядов) неизбежно имеет метафизические основы.

Успешный переход от детства к взрослению означает отождествление с группой, а не постоянную зависимость от родителей. Это дает человеку альтернативный, более обширный, чем семья, источник защиты от неизвестного, а группа приобретает возможности новой личности. Любое сообщество представляет собой исторически сложившуюся модель адаптации – конкретные формы поведения, описания действий и происходящих событий. Отождествление отдельного человека с этим образцом помогает ему отделиться от родителей и сделать шаг к взрослой жизни: тверже встать на ноги и обрести решимость отдалиться от всеобъемлющего и чересчур безопасного мира, в котором царит мать. Это также укрепляет сообщество, к которому он теперь принадлежит, поскольку оно получает доступ к индивидуальным способностям ее нового члена. Таким образом, отождествление с группой приходит на смену подчинению родительской власти как способу существования перед лицом неизвестного. Этот шаг укрепляет структуру отношений (с самим собой и окружающими), определяет смысл объектов, помогает сформулировать главную цель жизни и устанавливает подходящий план действий (приемлемый способ достижения земного рая).

Сливаясь с группой, человек разделяет то, чем она дорожит, и прежде всего это выражается в поведении. Общественные ценности представляют собой совокупное историческое суждение об относительной важности отдельных побуждений с учетом их силы и выражаются в том, как человек ведет себя в социуме. Все общества