Карты смысла. Архитектура верования - Джордан Питерсон

которые обычно возникают в ходе человеческого опыта. Они упорядочены с точки зрения их относительной важности для минимизации внутрипсихических побудительных и внешних межличностных конфликтов и обеспечения непрерывной адаптации. Этот (прежде всего невербальный) набор предположений, ожиданий и моделей поведения, передаваемый друг другу членами общества, зачастую очень стабилен. Культура, так сказать, все видела, все делала, и ее нелегко подорвать. В большинстве случаев она эффективно управляет социальным взаимодействием, общим ожиданием и формированием целенаправленного поведения. В скрытой подражательной, драматической, повествовательной форме она долговечна и очень устойчива к небольшим общественным потрясениям[372]. Однако такая стабильность выгодна только в спокойные времена. В особых обстоятельствах, когда окружающая среда по каким-то причинам быстро меняется (неважно, связаны они с вмешательством человека или нет), исторический образ качеств личности следует изменить или даже полностью перестроить, чтобы обеспечить столь же быструю адаптацию к новизне. Этот процесс переустройства обязательно основан на разрушении (смерти) старого порядка, то есть на (потенциальном) возвращении определенного смысла эмпирических объектов в изначальное состояние хаоса, одновременно невыносимо угрожающее и бесконечно многообещающее. Осознание неизбежности разрушения (каким бы смутным оно ни было) представляет собой серьезное препятствие на пути повторной творческой адаптации.

Исторический строй защищает себя и свою структуру двумя взаимосвязанными способами. Во-первых, он подавляет изначально полезные, но антиобщественные формы поведения (которые могут нарушить стабильность групповой культуры), связывая их с определенным наказанием (или, по крайней мере, с угрозой его осуществления). Таким наказанием может стать фактическое применение нежелательных санкций или менее очевидное лишение права выступать в качестве признанного представителя социальной структуры. В последнем случае это означает, что человек, ранее ставший членом общества, перестает отождествляться с ним (подражать его укладам, осваивать его устои). У него нарастает гнетущее чувство вины или тревоги как следствие потери цели, крушения ценностей и повторного соприкосновения с ситуациями, вырванными из привычного контекста и оттого ставшими незнакомыми. Такое эмоционально невыносимое состояние может возникнуть при изгнании, которое нередко сознательно применяется в обществе для наказания правонарушителей. Его же самостоятельно переживают небрежные, высокомерные или невежественные люди, которые «убили» то, что их поддерживает[373].

Во-вторых, с точки зрения культуры исторический строй остается незыблемым, если он поощряет стратегии поведения людей, которые удовлетворяют личные потребности и одновременно увеличивают устойчивость группы. Например, освоение полезной в обществе профессии позволяет осуществлять значимую деятельность и поддерживать или по крайней мере не подрывать стабильность исторического строя, который регулирует реакцию человека на угрозу. Таким образом, становясь представителем уважаемой профессии, посвященный и отождествляемый со своей группой человек обретает одобренную равными ему членами общества возможность получать удовольствие от достижения цели и относительную защиту от наказания, стыда и чувства вины. Потенциально расстраивающая конкуренция между социально приемлемыми способами существования в общественной группе также сводится к минимуму благодаря культуре. Каждая из многих профессий, существующих в активном, сложноустроенном обществе, является следствием героической деятельности в прошлом. Благодаря ей появился род занятий, усовершенствованный столь же героической деятельностью, которая позволила поддерживать и обновлять его (при наличии других конкурирующих видов деятельности и постоянно меняющегося общественного спроса). Например, юрист и врач – это два воплощения идеологии, вложенные в более сложные всеобъемлющие схемы повествования. Их сферы деятельности, знаний и компетенции будут разграничены до тех пор, пока они существуют на одной и той же территории и между ними не возникает разрушительного и вредоносного конфликта. Это можно сравнить с объединением мертвых королей под властью героя: и врачи, и юристы подчиняются принципам высшего порядка, которые управляют их поведением так, что один может спокойно выносить (по крайней мере, в разумных пределах) присутствие другого.

Грамотно устроенная патриархальная система удовлетворяет нужды настоящего, принимая во внимание потребности будущего и одновременно отвечая на запросы конкретного человека и его окружения. О пригодности возможностей культуры судят по индивидуальной эмоциональной реакции. На основании общей эмоциональной оценки в сочетании с дополнительными ограничениями стабильности и приспособляемости неизбежно формируются сообщества людей (и нравственные системы) с узнаваемыми особенностями и историей возникновения. Построение успешной группы – самый трудный из подвигов – означает создание общины, состоящей из отдельных личностей, которые действуют в своих собственных интересах (по крайней мере, настолько, чтобы сделать свою жизнь сносной) и при этом одновременно поддерживают и развивают свою культуру. Требование удовлетворять, защищать и адаптировать (предъявляемое и человеку, и группе) в течение длительных и переменных отрезков времени накладывает серьезные внутренние ограничения на то, как должно функционировать успешное общество. Можно сказать, что такие запреты обеспечивают универсальные границы приемлемой человеческой нравственности. О том, что именно приемлемо, а что нет, ведутся жаркие споры, но общая картина остается совершенно ясной. Она всегда представлена в обряде, мифологии и повествовании, которые с неизменным очарованием изображают и описывают внутренне значимые темы. Ницше пишет:

Что отдельные философские понятия не представляют собою ничего произвольного, ничего само по себе произрастающего, а вырастают в соотношении и родстве друг с другом; что, несмотря на всю кажущуюся внезапность и произвольность их появления в истории мышления, они все же точно так же принадлежат к известной системе, как все виды фауны в данной части света, – это сказывается напоследок в той уверенности, с которой самые различные философы постоянно заполняют некую краеугольную схему возможных философий. Под незримым ярмом постоянно вновь пробегают они по одному и тому же круговому пути, и как бы независимо ни чувствовали они себя друг от друга со своей критической или систематической волей, нечто в них самих ведет их, нечто гонит их в определенном порядке друг за другом – прирожденная систематичность и родство понятий.

Их мышление в самом деле является в гораздо меньшей степени открыванием нового, нежели опознаванием, припоминанием старого, – возвращением под родной кров, в далекую стародавнюю общую вотчину души, в которой некогда выросли эти понятия, – в этом отношении философствование есть род атавизма высшего порядка[374].

Принятие определенного способа существования позволяет одновременно определять смысл объектов и нравственность поведения. Объекты приобретают значение в соответствии с тем, как воспринимается их полезность – способствуют ли они продвижению от невыносимого настоящего к идеальному будущему. Точно так же считается, что нравственное поведение помогает такому движению, а аморальное – препятствует ему. Безусловно, непросто определить, что составляет основу природы нравственности или сравнительной ценности предметов. Фактически такое рассуждение подразумевает постоянную необходимость адаптации. Однозначного решения вопроса о том, какова природа высшего идеала или высшего блага, не существует, потому что среда, которая хочет знать ответ, постоянно меняется с течением времени (по сути, это изменение и есть течение времени). Что, однако, не исключает полезности всех нравственных реакций, поскольку они должны быть