Хризолит и Бирюза - Мария Озера

и больше омрачалось гневом и недовольством. С каждым прочитанным словом, густые черные с проседью брови, съезжались к переносице, а пальцы норовили сжать письмо этими крепкими руками, или же вовсе, разорвать на мелкие кусочки. В нем закипал гнев и полнейшей отвращению к своему наследнику.

Казалось бы, такое простое поручение — убрать вшивую девку, оставшийся рудимент рода Хаасбрандтов. Но он не справился с этой задачей. Подумать только, генерал целой королевской армии, воин, оставляющий после себя дорожку трупов своих врагов проиграл девчонке без роду и без племени.

Сидя на троне, добытом сквозь головы и реки крови, король плотнее закутывался в меховую мантию. Сквозняк, гулявший по тронному залу, не щадил никого — ни титулов, ни званий, ни лет, и даже власть Лазара не могла остановить холод, пробирающий кости. Возраст его уже трудно было назвать юным: суровая печать времени проступала в каждом жесте, в каждой морщине, но в глазах всё ещё пылала беспощадная ярость.

Десница, новый приближённый короля, стоял рядом, держа в руках судьбу того, кто принёс роковое послание. Его взгляд был холоден и расчётлив — он знал цену каждой ошибки при дворе.

— Позови его, — голос Лазара прозвучал хрипло, почти угрожающе. Сжатая в кулаке бумага с аккуратным почерком наследника казалась крошечной в его огромной ладони.

Десница встретился взглядом с гвардейцем в конце зала и ленивым движением ладони велел распахнуть двери. Скрип древних петель эхом разнёсся по залу, жалуясь на потревоженный покой. Пыльные лучи солнца на миг ворвались внутрь, но были тут же подавлены мраком тронного зала, чьё величие теперь казалось обветшалым, давящим и чуждым.

В проёме возник Дмиден. Генеральский мундир сидел на нём безупречно: серебряные узоры, драгоценные камни, высокий воротник, сжимающий грудь, белоснежные погоны, расшитые символами рода Герцверд, — всё в нём говорило о блеске побед и суровой власти. Он шагал к трону с той же поступью, с какой некогда вёл полки в Северной войне. Молчаливое величие его походки вступало в контраст с гнетущим молчанием зала, где каждое движение, каждый взгляд напоминали о том, что здесь вершились судьбы, обагрённые кровью.

В нем больше ничего не напоминало беззаботного завсегдатая мужского клуба и человека, склонного к искусству.

Приблизившись к пьедесталу, где сиял трон короля, Иден встал на одно колено, совершив поклон, выражая тем самым глубокое уважение и безупречную преданность своему владыке. Плащ тяжело скользнул с плеча, прикрыв эфес меча — жест, в котором было больше, чем случайность. В этом образе таилась угроза: воин, поклоняющийся, но не разоружённый. Его вид источал силу и хладнокровие, но под этой оболочкой чувствовалось внутреннее напряжение, как натянутая тетива.

Однако, сейчас его тело дрожало от волнения и благоговения перед величием монарха, а глаза Идена горели, предвкушая возможное развитие событий. Иден, не подняв глаза, чувствовал, как внутри него сжимается что-то тяжелое. Голодный гнев короля вгонял его в трепет.

— Встань, щенок.

Челюсти Идена крепко сжались, продемонстрировав четкие скулы окружающим. Брови не были соединены у переносицы, но вид мужчины был определённо настораживающим и обволакивался неопределенной мрачностью.

— Ближе, — сквозь зубы процедил Лазар, приподнимая руку с подлокотника, подзывая к себе своего генерала.

Как только наследный принц оказался в достаточной близости к королю, по залу разнёсся глухой шлепок. Дмиден отшатнулся, сделав короткий шаг в сторону, стараясь сохранить равновесие. Рука генерала потянулась к рассечённой перстнем губе.

Король Лазар постарался бросить смятый рапорт в лицо сыну, но тот долетел лишь до груди.

Иден встретил отцовский гнев с каменным выражением лица. Этот момент пробудил в короле чувство неудовлетворенности и разочарования самым глубоким образом. Лазар почувствовал, как внутри него поднимается волна ярости, смешанная с чем-то чужим, непривычным — разочарованием. Он всю жизнь лелеял мысль выковать из сына пламя — и впервые понял, что перед ним лёд, неподатливый и чуждый его огню.

И в этом ледяном равнодушии крылась угроза куда страшнее, чем в непокорности.

— Так смешно раскрыть себя, — Лазар презрительно сплюнул у ног сына, насмешливо скривив губы. — Теперь жди ответной реакции. Если полетит твоя голова — я лишь насажу её на пику, чтобы каждый видел твой позор и твою ничтожность.

Слова его звучали, как удары кнута, рассчитанные на то, чтобы ранить и унизить. Но для Идена это был пустой звук. Его лицо осталось непроницаемым, глаза — холодными. Там, где иной бы дрогнул, он воздвиг непробиваемую крепость, и даже яд отцовского презрения не находил трещины.

Внутри же его бушевал другой огонь — тот, что не позволял сломаться. Каждое унижение, каждая угроза лишь питали его силу, превращали слабости в оружие. Лазар видел перед собой сына, которого хотел унизить, а рождал врага, способного превзойти его самого.

Дмиден знал: этот огонь в нём разжгла последняя из Хаасбрандтов — девушка, которую он обязан был уничтожить во имя воли короля. Но стоило ему вспомнить её глаза, её живое дыхание, её несгибаемость, и приказ отца обращался в кощунство. Смерть казалась предательством не её, а его собственной чести.

Лунный свет, проникающий сквозь старинные окна тронного зала, окутывал всё вокруг призрачным сиянием. Этот же свет когда-то озарял лицо Офелии, когда она сидела перед ним с завязанными глазами, беззащитная и уязвимая. Её красота, сила духа и внутренняя привлекательность каждый раз вызывали в нём бурю противоречивых эмоций.

Дмиден не мог избавиться от внутренней борьбы между долгом и собственными убеждениями. Его самоотверженность воина противостояла человечности, а приказ короля — голосу собственного сердца. В этой схватке не было победителей — только глубокие раны на душе того, кто оказался между долгом и совестью.

Знала ли она тогда, что смерть уже протянула к ней руки — тихо, на нежных, молитвенных крыльях? Может быть, в глубине души она ощущала приближение конца, и именно это, неведомое и невысказанное, так сильно притягивало его. Они оба стали пешками в кровавой партии, где судьба сама бросала последний козырь на стол. Каждый из них играл отведённую роль — героев и жертв, узников своих судеб, слепых к тому, что скрывалось за завесой рока.

Дмиден чувствовал тяжесть неотвратимой ответственности, влекущей его к безжалостному акту. Откуда рождалось это чувство? Была ли это просто неизбежная запись в летописи, исполнение приказа судьбы? Или же вспышка извращённой любви — удар сердца, перекрывающий крики, обнажающий чудовищную суть самого прекрасного чувства? Быть может, это был вызов, брошенный самой жестокой фортуной: сумеет ли доброта устоять перед кровью?

— Пошёл прочь! Мне противно смотреть на тебя.

Генерал армии Вирдумлара молча склонил голову, прижав кулак к груди —