Измена. Верну тебя, жена - Ира Орлова

Интересно, а как бы он отреагировал, если бы я сказала ему такое? Если бы я встала ночью и вывалила в его лицо: «Знаешь, Артём, я хочу соседа. Его руки, его смех, его запах». Представляю его глаза — серые, расширенные, как у зверя, что почуял угрозу.

Он бы взбесился, орал бы, разбил что-нибудь, потому что для него это было бы предательство, конец всему. А я? Я должна глотать его «я хочу другую» и молчать? Улыбаться? Нет, чёрта с два. Эта боль — как кислота, разъедает меня изнутри, и я не знаю, как её остановить.

Он уже изменил — может, не телом, но в голове, в своих грёбаных снах, в этом взгляде. И от этого обидно до слёз, до дрожи в руках, до желания выть, как раненой волчице.

Я не еду на работу. Не могу. Даже думать об этом — о том, чтобы натянуть улыбку, сидеть за столом, нюхать духи и притворяться, что всё нормально, — противно.

Не в силах сейчас быть той Анной, что держит всё под контролем. Нет, сейчас я сломанная, выжатая, никому не нужная.

Слышу шаги за спиной — лёгкие, сонные. Макс выходит из комнаты, потирает глаза, волосы торчат в разные стороны, как у ёжика. Он смотрит на меня, и я вижу, как его брови хмурятся — он маленький, но не дурак, он чувствует, что что-то не так. Я заставляю себя улыбнуться, натягиваю эту маску через силу, хоть губы дрожат.

— Мам, ты чего такая? — голос его тихий, хриплый спросонья, и он подходит ближе, тянет ко мне руку, как будто хочет проверить, настоящая я или нет.

— Всё нормально, мой хороший, — вру я, и голос срывается, тонкий, фальшивый. — Просто не выспалась. Поехали в школу, собирайся.

Он кивает, но смотрит на меня — долго, внимательно, и я вижу, как в его глазах что-то мелькает — тревога, вопрос, который он не знает, как задать.

— А папа где? — спрашивает он наконец, и это как удар под дых, я почти задыхаюсь.

— На работу ушёл, — выдавливаю я, поворачиваюсь к раковине, чтобы он не видел, как лицо кривится. — Давай, Макс, одевайся, опоздаем.

Он уходит в комнату, а я стою и чувствую, как слёзы жгут глаза, как всё внутри дрожит. Кое-как собираю его рюкзак, руки двигаются на автомате, а в голове слова Артёма, как на повторе: «Я хочу другую».

Сажусь за руль, Макс рядом, молчит, смотрит в окно, и я вижу, как он кусает губу — он хочет спросить, но не решается. А я не могу ответить. Не могу сказать ему, что папа нас предал, что я не знаю, кто мы теперь друг другу. Это слишком больно, слишком страшно, и я молчу, сжимаю руль так, что пальцы белеют.

У школы он открывает дверь, вылезает, но оборачивается — смотрит на меня, глаза большие, тёмные, как у Артёма, и говорит тихо:

— Мам, ты не грусти, ладно? Я тебя люблю.

И это добивает меня. Дверь хлопает, он уходит, машет рукой, а я сижу, смотрю ему вслед, и слёзы рвутся наружу — горячие, бесконечные. Я реву, нет, вою. Прямо в машине, кулаки бьют по рулю, и этот звук — глухой, отчаянный — смешивается с моими всхлипами.

Всё, что держалось внутри — боль, обида, этот яд, что он мне оставил, — выливается, и я не могу остановиться. Лицо мокрое, волосы липнут к щекам, а я кричу в пустоту, потому что это всё — слишком. Слишком дико, слишком больно, слишком несправедливо.

Домой еду, как в тумане, глаза щиплет, руки дрожат на руле. Захожу в дом, и тишина наваливается на плечи, как мешок с цементом. Сажусь на пол в спальне, смотрю на эту кровать — нашу кровать, где он ночью вывалил мне свою правду, — и понимаю: всё. Хватит. Я не буду терпеть. Не буду бороться за его любовь, которой, похоже, и нет уже. Он хочет другую? Пусть идёт к ней. Пусть не отказывает себе ни в чём, раз я для него — просто запасной вариант.

Встаю, ноги дрожат, но я заставляю себя двигаться. Открываю шкаф, вытаскиваю чемоданы, которые мы брали обычно в отпуск. Сгребаю его рубашки, джинсы, носки и швыряю внутрь. Руки трясутся, слёзы капают на ткань, но я не останавливаюсь. Браслет, что он мне подарил, срываю с запястья, бросаю туда же — пусть забирает всё, что от него осталось. Я всё для себя решила. Это конец.

Слышу ключ в замке — уже вечер, я сижу на диване, обнимаю колени, глаза сухие, но внутри всё ещё горит. Макс вбегает, бросает рюкзак, что-то говорит про уроки, а за ним — Артём. Он заходит, напряженный, лицо серое, как утром, но теперь в глазах — не просто усталость, а растерянность. Видит чемоданы у двери набитые под завязку, и замирает. Смотрит на меня, потом на них, и я вижу, как его челюсть сжимается, как он пытается понять.

— Это что? — голос хрипит, низкий, подавленный.

Смотрю ему в глаза — холодно, твёрдо, как чужому, как будто он не мой муж, не отец моего сына, а случайный человек, что забрёл в мой дом. В груди всё сжимается, сердце колотится, но я не даю этому вырваться — ни дрожи в голосе, ни слёз в глазах. Я устала плакать.

— Твои вещи, Артём, — говорю я, и голос мой — как сталь. — Ты хотел другую? Иди к ней. Я не держу.

Он шагает ко мне, руки тянутся, дрожат в воздухе, как будто он хочет схватить меня, удержать, но я отступаю, и он останавливается, пальцы сжимаются в кулаки.

— Ань, я без вас не могу, — голос его ломается, хрипит, и я слышу, как он сглатывает, как будто слова душат его изнутри. — Не выгоняй меня, я прошу.

Глава 14 АРТЁМ

Я стою в прихожей, тупо пялюсь на эти грёбаные чемоданы, как будто кто-то вывалил мою жизнь на пол и затолкал её туда без разбора. Разум отказывается верить, что это реально, что это не сон, не какая-то хрень, которую я могу переждать. В груди клокочет злость. Я думал, выложив Ане правду ночью, скину этот груз, но он только сильнее давит на меня, а теперь ещё она выставила