Летний сад - Полина Саймонс

– Твоему папе досталась жестокая жизнь. Он старается как может. Я не оправдываю его. Я просто еще раз тебе повторяю – не суйся в наши дела.

Энтони отвернулся, сгорбив плечи.

– Ты всю жизнь, с самых малых лет, пытался вмешаться в наши взрослые ссоры, как будто это твоя ответственность – сдерживать нас. Ну, это не так. Это наше дело.

– Мама, а ты… очень сердита на него?

– Я не стану обсуждать это с тобой. Ты слишком молод. Когда мне было четырнадцать, я точно так же очень мало понимала. Но поверь, однажды ты поймешь. – Татьяна нервно сглотнула и тихо продолжила: – Власть, которую ты имеешь над тем, кто тебя любит, куда больше, чем любая другая власть. – Ей пришлось напрячься, чтобы заговорить снова: – Понимаешь… хотя ты ведь знаешь это всю твою жизнь… у твоего отца есть власть надо мной. – Она опустила голову. – Но, да, Энтони, да, милый. Я очень сердита на него.

Энтони все так же плакал. Татьяна услышала глухие удары снаружи дома. Это ее пронзило.

Она оставила сына и, слегка пошатываясь, вышла из дома, к его отцу.

Александр рубил в щепки стол, стоявший на террасе. Татьяна, держась за перила, наблюдала за тем, как поднимается и опускается топор. Александр не остановился, пока не разнес стол вдребезги.

– Александр…

– Не подходи ко мне!

Он поднялся на террасу, схватил деревянную скамью-качалку, которую сам сделал для них, поднял ее над головой и швырнул на землю. Перепрыгнув через перила, он подхватил брошенный топор и опустил его на скамью, на которой они сидели и качались каждый вечер; топор взлетал в ночном воздухе, как коса, рубя на части всю их жизнь.

А потом он подошел к Татьяне, потный, задыхающийся.

Видя его безумные глаза, Татьяна попятилась, зацепилась в спешке ногой за ногу, села на пол террасы.

– Александр, перестань! – крикнула она, вскидывая руки. – Я не могу с тобой разобраться, когда ты такой!

– Так ты хочешь со мной разобраться, вот как? Ладно, давай, я твой мужчина, разбирайся.

Его черная футболка висела на нем клочьями, штаны были грязными, кулаки сжаты, руки вскинуты.

– Вот я – давай, Татьяна, вставай и разбирайся, черт побери!

– Пожалуйста! Ты меня пугаешь…

Ей трудно было говорить из-за онемевшей челюсти. Она сидела на полу, дрожа, закрыв лицо ладонями.

– Пожалуйста, возьми себя в руки!

– Я тебе снова и снова повторяю – это ты должна держать себя в руках! – сказал он, возвышаясь над ней, без малейшего раскаяния. – Ты хоть слушаешь, черт побери? Не думаю. И поверь мне, я держу себя в руках. А теперь вставай. – Он угрожающе шагнул к ней; его ботинки оказались рядом с ее босыми ногами. – Вставай, я сказал!

– Хорошо. Хорошо. Просто…

Ему нужно было, чтобы она встала, и она постаралась, держась за перила и кое-как подняв себя на ноги. Она стояла, маленькая, испуганная и дрожащая перед ним, потным, огромным, обезумевшим, и она сделала то единственное, что делала всегда, когда не знала, как что-то изменить к лучшему, но когда хотела его успокоить, утешить, привести невозможное к терпимому уровню. Татьяна медленно развела руки.

– Вот я, Шура, – прошептала она, подняв голову, протягивая к нему ладони. – Вот я. Хорошо? Я больше не кричу.

– Да, ты просто образец добродетели, – сказал Александр, отворачиваясь. – Спокойная, легкая как перышко. – Но он все же отступил, на шаг-другой. Его руки вцепились в перила. – Почему ты здесь? Тебе, скорее всего, больше нечего сказать. Ты уже все сказала, выложила до конца все, что только могла, черт побери. Надеюсь, ты гордишься собой. Надеюсь, ты теперь радуешься.

Татьяна не знала, что сказать. «То, что я говорила… ты ведь знаешь, я этого не имела в виду, – неслышно произнесла она, лишь ее губы слегка шевелились. – Мне просто было больно…»

Он не услышал. Она не могла говорить и стоять одновременно, у нее едва хватало сил на что-нибудь одно. Надеясь, что это не разозлит его снова, она шептала: «Тсс, тсс…» – снова опускаясь на пол. Александр дышал с трудом, и она старалась вернуть себе голос.

И наконец он вернулся.

– Это твой дом, – сказала Татьяна. – Я больше не повторю, чтобы ты ушел из него. Не надо ломать мебель, которую ты создал своими руками…

Для этого было уже слишком поздно. Все деревянные вещи, которые он сделал для террасы, исчезли, кроме одного-единственного стула в углу.

– Уйду я, – продолжила Татьяна. – Заберу Энта, и мы уйдем. А потом я подумаю, что делать.

Ее губы скривились, она опустила голову.

Он тоже скривился. Обе его руки крепко держались за перила.

– Понятно. Значит, ты не во всем разобралась. Ты все еще думаешь, что какое-то зло осталось. – Он кивнул. – В тебе просто бездонная яма, а? – Он помолчал. – Что дальше? Ты собираешься мне сказать, что заберешь Энтони и будешь жить с твоим чертовым доктором, пока не определишься, что делать дальше?

Его глаза превратились в озера отчаяния; он стоял, глядя на Татьяну, как будто ожидая ответа. Но она молчала. Не произнесла ни звука.

Испустив короткий недоверчивый вздох, он сказал:

– Так чего ты ждешь? Хочешь, чтобы я помог тебе собрать вещи? – Его голос дрожал. – Или сначала дать тебе руку, чтобы помочь встать?

Татьяне хотелось подняться самостоятельно, не прося его, но она не могла. Она не знала, что делать. У нее не получилось бы встать без помощи Александра. А на этом, понимала она, все закончится. Она знала, что беспомощна перед ним, что у нее даже гнева как оружия не осталось. Она вполне могла быть нагой перед ним. Она сидела и считала удары собственного сердца.

– Я оставляла тебя по пятницам, полностью доверяя и любя, – сказала она наконец, окончательно ломаясь. – Веря, что ты не собьешься с пути, даже если я не буду стоять над тобой, сторожа каждую минуту.

– Я знаю свой чертов путь, – сказал Александр. – Я напился до чертиков, когда добрался до госпиталя, до тебя, потому что нуждался в спасении, и что ты сделала? – Он заговорил тонким голосом, передразнивая ее: – «Мне надо идти, Шура, я должна позаботиться о тех, кто действительно нуждается в этом, Шура; разве ты не можешь проявить понимание, Шура; я работаю, работаю, работаю, так что катись к черту, Шура».

Татьяна, сильно дрожа, порадовалась, что сидит на полу террасы и ей не нужно падать слишком далеко; она низко опустила голову, ее губы распухли, из них сочилась кровь.

– Это было в