Летний сад - Полина Саймонс

Стоявший на коленях Александр отшатнулся назад. Ничего не было слышно, кроме ее тихих рыданий да пугающего стона, что вырывался из его горла.

– О боже… – выдохнул он наконец, прижимаясь к стене, как раненое животное. – И когда ты собиралась сказать мне это? Боже, пожалуйста, только не говори…

– В среду с блинчиками, – прошептала Татьяна. – Когда ты отправился трахаться с другой женщиной.

Александр застонал, как будто с него сдирали кожу. Отвернулся к стене. Все его тело содрогалось.

Время текло, Александр молчал, опустив голову.

И Татьяна тоже молчала, опустив голову.

Просто сейчас у них возникло ощущение, что уже все сказано.

Татьяна уже несколько недель чувствовала себя плохо, а с субботы ее тошнило. Она списывала нездоровье на то непостижимое, что происходило в ее доме, с теми вещами, с которыми она совершенно не в состоянии была справиться. Ей почти хотелось, чтобы ее муж сумел солгать, глядя ей в лицо, как он делал в Советском Союзе, когда ему пришлось спасать ее жизнь, – чтобы смотрел ей в глаза и лгал, чтобы ей не пришлось жить с отвратительной правдой, – и тогда ее жизнь была бы спасена. Но в напряжении последних недель никто ничего не заметил, ни он, ни даже она сама. Вечером в прошлый вторник, принимая ванну, она, проводя мыльной губкой по своим соскам, вскрикнула так громко, что Александр прибежал из гостиной, постучал в дверь и спросил, все ли у нее в порядке.

И в среду она сдала кровь на анализ.

После этого Татьяна рано ушла с работы, купила разной еды, купила для него новую одежду. Вернувшись домой, испекла немного хлеба, приготовила ужин. Александр работал допоздна, но он никогда не отказался бы от блинчиков, в какое бы время ни вернулся домой. Он пришел бы и сразу понял бы, что она хочет что-то ему сообщить, потому что именно так она ему говорила то, что было слишком важным для обычной одежды, для обычной еды. Она зажгла свечи, включила музыку. Татьяна думала, что после того, как она скажет Александру то единственное, о чем он хотел услышать каждый месяц в течение последних десяти лет, они сумеют исправить то невозможное, что случилось ночью в прошлую пятницу. Она почему-то думала, что они это преодолеют. Может быть, он сможет притвориться, что говорит правду, а она сумеет притвориться, что верит ему.

Но потом в девять часов зазвонил телефон, и это была Кармен. Кармен говорила: «Ну и где же он?» – тоном женщины, который дозволен только женщине, говорящей о своем муже. И тогда Татьяна осознала, что, возможно, им этого не преодолеть.

А тридцать минут спустя этот чей-то муж вошел в дверь. Александр выглядел таким виноватым, таким раскаивающимся, таким грозным и в то же время растерянным, что не просто не мог смотреть на Татьяну, не только не смог поцеловать ее, или заговорить с ней, или заняться с ней любовью, – он даже не понял сквозь блинчики и ее полупрозрачный халатик то, что они означали: Шура, я должна сообщить тебе нечто фантастическое. Сядь, потому что ты просто не поверишь. И тогда она поняла, что должен означать этот черный отвратительный взгляд.

Татьяна подняла голову от коленей. Александр уже стоял перед ней, его глаза были полны черноты. А она и не услышала, как он подошел совсем близко. Бывший солдат всегда солдат, он умеет подкрадываться даже в обычной жизни.

– Пойдем, – тихо сказал он, наклоняясь к ней и поднимая на руки.

Александр внес Татьяну в дом. Усадив ее рядом с раковиной, он заткнул сток, наломал в раковину льда и налил туда холодной воды. Она думала, что он предложит ей опустить туда лицо, и собиралась возразить, пусть это и было бесполезно, – но он опустил в лед собственную голову.

Она понаблюдала за ним пять секунд, и ее собственное лицо заболело.

– Александр… – прошептала она. – Александр…

Ее рука коснулась его спины. Он все еще держал лицо в воде. Как долго? Татьяна уже слегка встревожилась и потянула его за мокрую рваную футболку, пытаясь поднять, но он стоял, словно превратившись в камень, крепко держась за края раковины; его тело склонилось вперед, вся голова до шеи была под ледяной смесью.

– Александр, пожалуйста… – шептала Татьяна.

О да, он был хорош. Теперь она умоляла. Она дернула его сильнее:

– Ну же, пожалуйста…

Должно быть, прошла минута, а возможно, и две, когда он наконец поднял голову, задыхаясь.

– Я весь горю, – только и произнес он.

Тяжело дыша, не вытираясь, Александр завернул немного льда в полотенце для посуды, опустил его в ледяную воду и взял Татьяну за плечи. Устроив ее на диване, положив ее голову себе на сгиб локтя, он приложил полотенце к ее лицу, его горящие глаза смотрели на нее, мокрые, ледяные, полные раскаяния. Ее голова склонилась к его плечу, она закрыла глаза. Вскоре все ее лицо онемело. И сердце тоже онемело. Может быть, он мог бы погрузить ее сердце в лед на два-три года, и, когда достал бы его, она стала бы как новенькая.

– Опухоль слегка сошла, – сказал Александр. – Я знаю, это больно. Лед или не лед, завтра у тебя будут синяки. Прости.

– Ты за это извиняешься?

В постели Татьяна все еще не могла сдержать рыданий, отвернулась от него, сжалась в комочек. Но она была обнажена. Он был обнажен. Он сбросил с постели одеяло, они лежали неукрытые. Он – на спине, закрыв лицо ладонями. Она вытирала непострадавшую щеку; соль разъедала ее губу. Было темно.

Наконец из его горла вырвался мучительный стон.

– Ты не вправе говорить мне такие ужасные вещи, не вправе нарочно меня провоцировать, когда знаешь, что я и так на пределе. Как тебе не хватило разума подумать о себе, защититься, в особенности зная, что… – Продолжить Александр не смог.

– А что, именно ты, не кто-то другой не в состоянии понять, почему я окончательно сошла с ума? Окончательно вышла из себя?

Он тяжело дышал.

– Я действительно не понимаю, что с тобой не так. Ты мне заявляешь, чтобы я собирал вещи и убирался из нашего дома, уже зная, что у тебя будет ребенок?

– А почему тебя это удивляет? Ты что, сам не понимаешь, что происходит в нашем доме?

– Перестань вот так со мной говорить в нашей постели, Татьяна. Я уже выбросил белый флаг. Другого у меня нет.

– Мой белый флаг тоже поднят, Шура, – ответила она. – И