Летний сад - Полина Саймонс

– Пожалуйста, касайся меня, – повторила она. – Почему ты не хочешь коснуться меня?

– Разве ты не понимаешь, почему это так? Я не могу соединиться с тобой, пока ты не простишь меня.

Он был прав.

Он прижал свой лоб к ее лбу, свою влажную щетинистую щеку к ее щеке. Он прижал губы к ее сердцу, его влажные черные волосы щекотали ее ключицы. «Пожалуйста, прости меня». Белое золото такого же цвета, как волосы моей истинной любви.

Все это любовь, и все равно этого недостаточно. Она плакала от отчаяния.

– Как я могу тебя простить? Это то единственное, чего я не способна простить. Я не знаю, как это простить.

– Я проклят, – заявил Александр, падая на спину. – Я был ослеплен собственной глупостью на краткий миг нашей жизни, на мгновение той вечности, в которой мы с тобой живем, и я споткнулся. Черт меня побери. Я отвратителен, и я абсолютно не прав. Я низок и тошнотворен. Обещаю, я сделаю все, что могу, чтобы все исправить, чтобы стало лучше. – Он глубоко вздохнул. – Но… что ты имела в виду, когда сказала, что не знаешь, как простить меня?

Татьяна заговорила самым тихим шепотом:

– Александр Баррингтон, скажи, а ты бы знал, как простить меня?

Они оба знали непостижимый ответ на этот непостижимый вопрос.

Ответом было «нет».

Александр молча смотрел на нее, потом закрыл лицо ладонями.

– Ладно, но что нам с тобой делать, Татьяна? – в отчаянии произнес он. – Мы не можем жить так, как жили.

Она начала было что-то говорить, предлагать ему несколько вариантов на выбор, но тут он раздвинул ей ноги и лег на нее, чтобы успокоить ее тело, дрожавшее от безграничного страдания этой невыносимо бесконечной ночи.

– Послушай меня, – сказал Александр, сжимая ее голову между своими предплечьями, а ладони сомкнув на ее макушке. – Нужно понять только одно, и тогда все остальное станет легче. У нас с тобой только одна жизнь. И другого выбора нет. Когда-то давно мы вместе отправились воевать, вместе ушли в окопы, пережили вместе Ленинград. Напомни себе все то, через что мы прошли. Разве мы думали тогда, что доберемся хотя бы до Лазарева? А после Лазарева сможем оказаться в Напе, или на Бетель-Айленде… или здесь? Я знаю, иногда все становилось невыносимым для нас. Мы сгорали дотла, но каким-то чудом поднимались и шли дальше. Иногда я возвращаюсь с войны – и я мертв, а иногда я слышу твой голос и не обращаю на него внимания, а иногда случается невозможное, не знаю как и не знаю почему. Я не могу защититься. Я знаю, ты этого хочешь, но у меня нет объяснений. Нет оправданий. И в этот единственный раз в моей жизни, когда мне нужно больше, чем простое «я виноват», у меня нет ничего, кроме огромного сожаления. Я не хочу справедливости от тебя, – сказал он. – Мне нужно милосердие. – Он застонал. – Я совершил чудовищную ошибку, и я умоляю тебя простить, Татьяна. Я умоляю, – произнес он с судорожным вздохом, – прости меня. Но другой жизни для тебя и меня нет – нет раздельной жизни. Нет другого бункера, нет уложенных вещей, нет ухода, нет других жен. Нет ничего и никогда, только ты и я.

Он опустил руки, лежа на ней, прикрывая ее, его лицо над ее лицом, а она под ним, такая маленькая, и смотрит на него под черной луной.

– Ты действительно думаешь, я позволил бы тебе бросить меня? – прошептал Александр. – Разве ты не помнишь, что я тебе сказал в Берлине? Когда мы заблудились в лесу, восстав против судьбы?

– Да, – прошептала в ответ Татьяна, обнимая его за шею и закрывая глаза. – Ты сказал, что уже отпустил меня однажды. Но на этот раз мы или будем жить вместе, или вместе умрем.

– Верно, – кивнул Александр. – И на этот раз мы живем вместе.

Из ее глаз полились слезы.

Он наклонился и поцелуями попытался согнать печаль с ее лица.

– Милая, родная моя, – шептал он по-русски, – любовь моя, колыбель и могила моя… жена моя любимая, жизнь моя, любовь моя… прости меня. Прости меня, Таня… прости меня и помилуй…

Он шептал и шептал в ее разбитое лицо, в ее разбитые губы.

– Что? Я не могу расслышать, что ты говоришь?

Александр на двух языках шептал:

– Я воспеваю наш брак.

Он встал на колени между ее ногами:

– Детка, Татьяша, жизнь моя… – Он прижался лбом к ее сердцу. – Моя колыбель и моя могила, моя жена, единственная женщина, которую я когда-то любил… я виноват. Прошу, Таня, помоги мне. Прояви милосердие. Пожалуйста, прости меня…

Он лег рядом с ней, просунув левую руку под ее голову. Его правая рука ласкала Татьяну. Он целовал ее тело от макушки головы до кончиков пальцев на ногах, целовал все внутри ее. Его нежные пальцы касались ее. Его большие руки держали ее. И в какой-то момент, когда его теплый кающийся рот без передышки целовал ее, Татьяна в отчаянии застонала, внезапно возбуждаясь в печали, и прошептала:

– Я прощу тебя.

– Но ты скажешь что-нибудь прямо сейчас, нет?

– Да, прямо сейчас, кое-что…

Она приподнялась, прижалась к нему, тоскующему, сжала его черноволосую голову и заплакала.

– Александр, ты разбил мое сердце. Но за то, что ты нес меня на спине, тащил на санях меня, умирающую, за то, что отдавал мне последний кусок хлеба, за твое тело, которое искалечили из-за меня, за сына, которого ты мне подарил, за те двадцать девять дней, что мы прожили как райские птицы, за пески и вина Напы, за все те дни, когда ты был моим первым и последним вздохом, ради Орбели – я прощу тебя.

И тогда он наконец вошел в нее. Это было воссоединение.

Ох, Шура…

Ох, Таня…

Так оно и было.

А потом они лежали рядом, грудь к груди, живот к животу, все еще соединенные, спаянные, скованные, сплавленные друг с другом, и их губы едва касались друг друга, и они едва дышали, горели бок о бок, душа в душу. Она обнимала его. Он обнимал ее. Глаза у обоих были закрыты. Они не спали три дня, а теперь наступало утро субботы. Она поцеловала его пульсирующее горло, погладила влажную спину. Его теплые израненные руки обхватили ее посиневшее лицо, и он сказал:

– Милостивый Боже, неужели у нас в самом деле будет… ребенок?

– Да, Шура, да, муж мой. У нас действительно будет ребенок.

В эту ночь,